Древние, говорит Даламбер, оставили после себя великие шедевры, которые были утеряны, и научные принципы, остававшиеся в забвении на протяжении девятнадцати веков. Природа в эти темные века по-прежнему рождала гениев, но отдельные великие люди, будучи рассеяны вдали друг от друга, не могли ничего сделать с варварством и невежеством. Считая себя философами, эти люди довольствовались варварскими переводами древних философов, уродовавшими их мысль. Для выхода из состояния варварства Западу пришлось ждать разрушения Византии, от которой он перенял сохранившиеся знания. Благодаря этому началось возрождение наук и искусств, выразившееся прежде всего в новом обращении к древним. Конечно, первые люди, выходящие из варварского состояния, должны были бы заняться изучением природы, но благодаря успехам книгопечатания установилось мнение, что быть ученым – значит быть начитанным.
Так появилась масса эрудитов, сведущих в древних языках, но пренебрегающих своими собственными. Эрудиты, замечает Даламбер, тщеславнее философов, поэтому эти люди, хоть и занимались они порой вздором, были о себе очень высокого мнения. Даламбер не склонен следовать обычаю своего времени ругать этих людей, признавая, что их труд был необходим
[426]. Долгое время считали, что подражать древним можно лишь рабски копируя их и что говорить дельно можно лишь на древних языках. Но постепенно стали пользоваться родным наречием, хотя еще долго уродовали его, уснащая эллинизмами и латинизмами. И лишь когда стали писать на неиспорченном родном языке, возродилось творческое воображение.
Науки, оплодотворившие почву всей Европы, пришли из Италии, как и изящные искусства. Но воскрешение философии произошло гораздо позже. Ведь размышления о Вселенной нельзя было заменить чтением древних авторов, тем более что многие из их сочинений были утрачены, а те, что остались, искажены и неполны. И тем не менее, находились люди, полагавшие, что можно обойтись авторитетными текстами. Хотя Даламбер готов признавать необходимость стадий компиляции и копирования, схоластический аристотелизм вызывает у него резкое неприятие:
Схоластика, составлявшая всю мнимую науку эпохи невежества, также вредила успехам истинной философии в первый век просвещения. Ученые были убеждены, так сказать, с незапамятного времени, что обладают учением Аристотеля во всей его чистоте, учением, подвергшимся толкованию арабов и искаженным тысячью нелепых или ребяческих добавлений; и даже не считали нужным удостовериться, принадлежит ли действительно эта варварская философия великому человеку, которому ее приписывали, – до того сильно было обаяние древних… Поэтому в то самое время, когда многочисленные писатели, соперники греческих ораторов и поэтов, шли в ногу с их образцами, или, пожалуй, даже превосходили последние, греческая философия, хотя весьма несовершенная, не была еще даже хорошо известна
[427].
Таким образом, Даламбер принадлежит к числу философов, возлагающих вину за бесплодность схоластической философии не на Аристотеля, а на самих схоластов. Впрочем, и неискаженного Аристотеля он тоже не считает заменой самостоятельному научному исследованию.
Богословы, эти недобросовестные противники философии, объявили ей настоящую войну, и ей пришлось укрыться в произведениях людей, исподволь готовивших свет, которому предстояло озарить весь мир. Любопытно, что во главе этих великих мужей Даламбер ставит англичанина Фрэнсиса Бэкона, которого он признает величайшим из философов. «Бэкон, рожденный в недрах глубокого мрака ночи»
[428], впервые сумел обозреть все, что было достигнуто науками до него, и указать на то, что остается нам неведомым. Поэтому Даламбер считает себя обязанным «энциклопедическим древом» именно этому возвышеннейшему гению.
Если Бэкон преобразовал науку, то философию преобразовал Декарт, к которому Даламбер, в отличие от многих своих соратников, выказывает почтение. По словам Даламбера, Декарт был более удачлив как математик, нежели как философ, хотя его заслуги в философии несомненны: если геометрия всегда приобретает, ничего не теряя, то в философии приходилось все начинать с азов. Декарт открыл новые пути, но ушел по ним не так далеко, как полагали его последователи. Хотя он и заблуждался относительно врожденных идей, он указал путь к освобождению от ига схоластики, авторитета и предрассудков. «Таким образом, обменивая философам или тем, которые себя таковыми считали, старые заблуждения на новые, он их, по крайней мере, учил не доверять своим знаниям, а это недоверие – первый шаг к истине»
[429].
Но, отдавая должное Декарту, подлинным творцом новой философии, которая должна сохраниться и в будущем, Даламбер считает Ньютона. Именно Ньютон, по его словам, наконец-то сумел сказать нечто совершенно новое, чего не было у древних
[430]. Хотя английский ученый был не чужд метафизике, в этой области он не произвел никакого переворота. Эту задачу взял на себя Локк, создавший метафизику так же, как Ньютон создал физику. «Чтобы познать нашу душу, ее идеи и ее движения, он не изучал их по книгам, так как последние его плохо просветили бы: он удовлетворился глубоким самонаблюдением; и после того, как он себя, так сказать, долго созерцал, он в своем трактате о человеческом разуме представил людям только зеркало, в котором он себя видел. Одним словом, он свел метафизику к тому, чем она действительно должна быть, к экспериментальной физике души…»
[431] Даламбер заключает, что рождением новой философии мир обязан Англии, а не его отечеству.
