Сила манихейства, по мысли Бейля, происходит от неудободоказуемости истин монотеизма. У политеистов таких трудностей не возникает, а вот монотеистам приходится сталкиваться с каверзным вопросом о том, как могло выйти, что человек, будучи подчинен единому Богу-творцу, влечется ко злу. Когда человек берется размышлять над этим, и возникает манихейская доктрина. А возникла она, по убеждению Бейля, задолго до Мани, и продолжала существовать после победы католической церкви над его сектой. Поскольку же манихейскую доктрину обосновал не сам Мани, а изощренные в искусстве спора языческие философы, опровергнуть ее непросто. Опровержение, предлагаемое самим Бейлем, весьма характерно для XVII в. и представляет собой апелляцию не к авторитету, а к некой самоочевидной истине или, как выражается наш автор, заключается в использовании «доводов a priori»:
Самые бесспорные и ясные законы логики учат нас тому, что существо, существующее лишь благодаря самому себе, необходимое, вечное, должно быть единственным, бесконечным, всемогущим и одаренным всевозможными совершенствами. Таким образом, если познакомишься с этими идеями, придешь к выводу, что ничего нельзя найти более абсурдного, чем гипотеза о двух вечных началах, независимых друг от друга, одно из которых не обладает никакой благодатью и может воспрепятствовать намерениям другого. Вот что я называю доводами a priori. Они необходимо приводят нас к отказу от манихейской гипотезы и к признанию только одного начала всех вещей
[443].
Впрочем, говорит Бейль, всякая система, чтобы считаться правильной, требует, во-первых, отчетливости своих идей, а во-вторых, согласованности с опытом. Когда манихейцы указывают на существование в мире добра и зла, они выдвигают гипотезу о двух началах, и эту сторону их учения трудно опровергнуть, если только не прибегнуть к «свету откровения». Монотеизм прекрасно согласуется с логикой, но дуализм находит поддержку в опыте повседневности. Человеческий разум не в состоянии разрешить подобное противоречие. Он только для того и годится, чтобы дать человеку почувствовать собственное бессилие и необходимость откровения Писания.
Историзм и антиисторизм в Новое время
…История – это то, что отделяет нас от самих себя, то, что мы должны преодолеть и пройти, чтобы понять самих себя.
Ж. Делез. Вскрыть вещи, вскрыть слова
Историческая наука, какой мы ее знаем сегодня, родилась довольно поздно. Однако история как занимательное чтение была популярна со времен античности, и этот жанр в Западной Европе всегда был в почете. Конечно, в Средние века читали преимущественно древних авторов, а в том, что касается более близкого к читателю времени, довольствовались хрониками. Но, хотя на полках у образованных людей преобладали сочинения древних авторов, появлялись и позднейшие сочинения. Была, например, всемирная хроника в прозе и стихах, написанная в XII в. Готфридом из Витербо – «Пантеон»
[444]. В XIII столетии появились «Историческое зерцало» Винсента из Бове (3-я часть его «Великого зерцала», включавшего также «Зерцала» природное, вероучительное и нравственное) и «Цветник истории» Матфея Вестминстерского (в настоящее время считается доказанным, что этот последний был личностью вымышленной). В последующие столетия появлялись «Поприще мира» Гобелинуса Персоны, «Summa historialis» еп. Антонина Флорентийского и др. Уже самые названия этих сочинений говорят о том, что исторические сочинения мыслились как собрания сведений, призванных развлекать и наставлять читателя. Сама же событийная история представлялась писателям неким единообразным пространством: линейная картина истории предполагала хронологическое изложение событий от сотворения мира до времени, в которое живет сам писатель.
Новое время, чувствовавшее свою отличность от прежних эпох, испытывало потребность провести хронологический рубеж, отделяющий «новое» от «старого». Сделать это можно было лишь произведя ревизию истории и выделив в ней периоды. Одним из первых французских писателей, предпринявших такую попытку, был иезуит Филипп Лаббе (1607–1667), который разделил всемирную историю на три эпохи: Mundi, Romae и Christi
[445]. Его немецкий собрат по ордену Кристоф Келлер (1637–1707) предложил выражение «Средние века», которое даже вынес в заглавие своего сочинения «Historia medii ævi». Это выражение было принято филологами, которые таким образом стали обозначать период упадка латыни (media latinitas), начавшийся со времени Антонинов. Впоследствии это название было перенесено на политическую историю.
Столь пристальное внимание к латыни объясняется не чисто научным интересом, а насущными потребностями эпохи: рождающаяся историческая наука имела своими целью и горизонтом «государственные интересы». Читая грандиозный трактат Монтескьё, мы можем наблюдать эту конъюнктуру:
То, что вызывало представление о древнем римском цензе, получило наименование census, tributum; а то, что не имело никакого отношения к этим представлениям, выражали, как могли, германским словом, написанным латинскими буквами. Так образовалось слово fredum…
Так как слова census и tributum получили произвольное употребление, то истинное значение их за время первой и второй династий стало неясным, и новейшие авторы, имевшие свои особые системы, найдя это слово в сочинениях тех времен, решили, что то, что называли тогда census, было вполне тождественно с римским цензом. Затем они вывели заключение, что наши короли первых двух династий просто сменили римских императоров и не внесли никаких перемен в их способ управления, а так как известные пошлины, которые взимались при второй династии, вследствие каких-то случайностей и видоизменений обратились в пошлины другого рода, то они решили, что первые были римским цензом; вместе с тем, заключив на основании современных постановлений, что имущество короны было безусловно неотчуждаемо, они сказали, что названные пошлины, образовавшиеся из римского ценза и не вошедшие в состав имущества короны, были просто узурпацией. Умалчиваю о прочих заключениях.
Переносить в давно минувшие века все понятия своего времени – значит создавать обильный источник заблуждений. Тем, кто хочет переделать на новый лад древние времена, я повторю сказанное жрецами Солону: «О афиняне! Вы не более чем дети»
[446].
