История нужна для того, чтобы не путать прошлое с настоящим. А это, в свою очередь, нужно для того, чтобы блюсти государственные интересы, устраняя заблуждения в отношении происхождения и сущности законов, систем налогообложения, политических институтов и т. п. Таким образом, история больше не назидательное чтение, теперь это политическая наука, приобретающая государственное значение и сама его ясно сознающая. Историю больше не пишут для чтения на досуге, отныне ее место в кабинетах министров и государей. Монтескьё не случайно цитирует рассказ Платона из «Тимея»: кто не помнит своей истории, подобен ребенку. Лишь зная свою историю, можно действовать и мыслить как зрелый муж, не переиначивая на свой лад время минувшее, а понимая собственную современность и управляя ею в соответствии с интересами государства.
Во Франции уже в XVI в. стали появляться грандиозные исторические компиляции, вроде тех, что составил Пьер Питу (1539–1596)
[447]. Но серьезное изучение истории Франции началось в XVII столетии. Андре дю Шене (1584–1649), королевский историограф занимался изданием старинных манускриптов. Это был титанический труд архивариуса. А вот Шарль Дюканж (1610–1688) пошел иным путем: он был прежде всего филологом, так что его главным трудом стал глоссарий средневековой латыни, ставший основанием для изучения средневековой истории.
Философия Нового времени родилась антиисторичной. Она стремилась отыскать надежное основание для всякого знания, независимое ни от времени, ни от места, и утверждала существование вечных истин, дожидающихся своего открытия, но неизменных от века. Независимо от того, усматривали ли такое основание в ratio или в опыте, a priori предполагалось, что и сама истина, и познающий ее человек (по крайней мере в том, что касается его способностей) представляют собой вневременные константы. Ф. Мейнеке называл такой подход генерализирующим, и нам ничто не мешает принять этот термин.
Итак, генерализирующий подход заключается в постулировании неизменности человеческого разума, познающего мир. «Вера в стабильность человеческой природы, и прежде всего разума человека, сформировалась в особенности под воздействием естественно-правового мышления, господствовавшего со времен античности. Утверждалось, что выводы разума могут, конечно, быть затемнены страстями и невежеством, но, когда разум освобождается от этих замутнений, он во все времена говорит одно и то же, он способен обнаруживать вневременные истины, имеющие абсолютную силу, соответствующие разуму, который господствует во всей Вселенной»
[448]. И наивный реализм, и изощренный рационализм сходятся в своем представлении о том, что мир определенным образом устроен от века и может быть постигнут во всякое время – если, конечно, хватит на то человеческих способностей. Новое время возвело это представление в закон. Во всех смыслах: Монтескьё гениально выразил убеждение своей эпохи в том, что в мире действуют универсальные законы, не зависящие от человека, но поддающиеся человеческому постижению.
Понятие субъекта, сконструированное Декартом, отражает не индивидуальный опыт существования человека во всем его многообразии, а некую абстракцию познавательных способностей. Такой субъект, в действительности никогда не живший на свете, надолго стал генерализованной моделью человека, придав этому последнему устойчивость и незыблемость. Впоследствии, по крайней мере в XVII–XIX вв., убеждение в неизменном характере природы лишь окрепло.
Дело, по-видимому, в том, что «новая» французская философия, появившаяся в XVII в., была преимущественно и по существу механистической. А механицизм, основывающийся на строгом детерминизме и представлении о неизменности действующих в мире законов антиисторичен. В самом деле, как могло бы механистическое мышление допустить мысль о том, что те или иные законы по-разному действуют в зависимости от времени и места? Чтобы преодолеть этот схематизм в мышлении, был нужен психологизм, а этот последний стал возможен благодаря британскому сенсуализму. Таким образом, избавление от механицизма приходит из Англии, хотя основания для историзма были заложены именно французскими философами, уже в XVIII столетии.
Ф. Мейнеке в своем «Возникновении историзма» настаивает на том, что все началось с Вольтера, причем ближайшим побудительным мотивом для философа стало желание маркизы де Шатле прочесть книгу об истории со времен Карла Великого, наподобие той, что написал Боссюэ. Вольтер исполнил ее желание, написав ряд очерков под общим названием «Опыт о всеобщей истории и о нравах и духе народов». «Вольтер, – говорит Ф. Мейнеке, – хотел читать историю глазами философа, хотел предложить читателю “философию истории”»
[449]. Справедливости ради, надо заметить, что Вольтер разделял укоренившееся представление об истории как о собрании поучительных сведений; правда, он постарался, чтобы эти поучительные сведения составляли основное содержание его текста. Так родился историзм, сводящий историю к некому общему смыслу и направлению, усматривающий в жизни человечества некое сущностное содержание и отбрасывающий мириады мелочей как лишенные смысла, а потому недостойные фиксации. Пару веков спустя французские историки и философы будут ожесточенно бороться с такой историей, но в век Просвещения она представлялась несравненным средством избавиться от анекдотической истории, записывающей на свои страницы без разбора все, что удалось узнать о том или ином предмете.
Итак, в XVIII столетии прошлое было сопряжено с настоящим во имя построения будущего. Просвещение нуждалось не только в генеалогии, но и в осмыслении собственного статуса в качестве современности. При этом оно не могло удовольствоваться историей битв, оно нуждалось в истории, обнаруживающей осмысленность и закономерность. Благодаря такой истории можно было не просто основательно утвердиться в своей собственной эпохе, но уверенно проектировать будущее, которое отныне становилось предсказуемым и поддающимся переделке в соответствии с разумными соображениями. Впрочем, столь ясная программа сложилась далеко не сразу. Сперва нужно было преодолеть механицизм, доставшийся Просвещению в наследство от прошлого столетия, а преодолеть его было непросто, ибо сами философы Просвещения тоже были механицистами.
Впрочем, у механицизма было несомненное достоинство, позволившее ему, по выражению Ф. Мейнеке, выполнить первую грубую работу по преобразованию исторического мира. Ведь механицизм – значит универсализм. Механицизм по необходимости охватывает все времена и географические регионы, утверждая строгий детерминизм, действующий всегда и повсеместно. В этом отношении он, конечно же, антиисторичен, однако тем самым он разрушал средневековые границы между разными мирами – христианским и нехристианским – и между разными временами – до пришествия Спасителя и после. Секуляризация истории делала эту историю универсальной и снимала преграды для критического мышления. Теперь можно было осмыслить как историю греков и варваров, так и историю Иисуса и апостолов, ставя всех персонажей мировой истории на один уровень. По этому пути и двинулся Вольтер, который, не будучи строгим систематиком, не пытался выстроить целостную картину исторического мира, и тем не менее, ясно видел его осмысленность
[450].
