Выше, когда мы говорили о Паскале, у нас уже был случай сказать о «великосветской» философии и ее отношении к философии кабинетной. XVIII столетие не менее, чем век XVII, ценило эту изящную и легкую, но далеко не всегда легковесную мысль. Ведь философу ничто не мешало быть вместе с тем светским человеком. Напротив, по роду занятий, а то и в силу сословной принадлежности многим ученым мужам приходилось много времени проводить в салонах и в придворной среде, где мода на интеллектуализм держалась очень долго. Гельвеций, с самого рождения погруженный в этот блистательный мир, хорошо знал его, а его мысли приходилось находить себе пищу не столько среди облагаемых все новыми налогами, но едва ли сколько-нибудь учеными буржуа, сколько среди аристократов – как старых, так и новых.
Прежде всего, Гельвеций обнаружил, что ни в одном из слоев общества не существует так называемого человека хорошего тона, потому что такой человек должен был бы обладать всеми мыслимыми знаниями, всеми видами ума и знать все без исключения жаргоны, на которых изъясняются в различных кругах. Поэтому приходится считать идеальным беседу, форма и содержание которой могут понравиться наибольшему числу людей. Такую беседу в состоянии поддерживать лишь те, кто занимаются серьезными делами – метафизикой, военным делом, этикой, торговлей или политикой, – потому что именно эти занятия дают человеческому уму такие предметы, которые интересуют все человечество. Однако тон такой беседы отнюдь не является приятным для всех общественных групп, каждая из которых предпочитает свой собственный. «Хороший тон есть тот, который всякое частное сообщество считает наилучшим после своего, а это и есть тон людей ума»
[482].
У буржуа в голове меньше мыслей, нежели у светского человека, и хотя ни один из них не имеет преимущества перед другим в том, что касается наличия идей, светский человек в силу занимаемого им положения оказывается занят теми мыслями, что представляют более общий интерес. К тому же, светские люди не должны заботиться об удовлетворении своих материальных потребностей, а заняты лишь удовольствиями, и это также благоприятно сказывается на их речи. Хотя большинство людей убеждено в том, что светский тон по большей части состоит в высмеивании вельможами друг друга и что власть имущие делают вид, будто находят его остроумным, чтобы отвлечь вельмож от серьезных занятий. Говоря об искусствах и о философии, светские люди способны лишь на какой-то лепет, поскольку искусны лишь в легкомысленных сюжетах, а в серьезных темах «люди ума» значительно превосходят их. Так что истинный хороший тон, говорит Гельвеций, принадлежит именно «людям ума».
Вместе с тем, помимо «людей ума» существуют еще остроумцы (bel esprit), в произведениях которых обнаруживаются тонкие мысли. Для них годится все, что не требует длительной подготовки, а потому неприемлемо для широких кругов.
Этим утверждением я вовсе не хочу умалить славу философов. Философия, без сомнения, предполагает больше изысканий, больше размышлений, больше глубоких идей и даже особый образ жизни. В свете учатся хорошо выражать свои мысли, но лишь в уединении учатся приобретать их. В уединении мы производим множество наблюдений над вещами, тогда как в обществе мы наблюдаем лишь способ изложения их. Словом, в смысле глубины идей философы превосходят остроумцев; но от последних требуется так много грации и изящества, что условия, необходимые для того, чтобы заслужить звание философа или остроумца, быть может, равно трудновыполнимы. Во всяком случае, одинаково редки и знаменитые философы, и знаменитые остроумцы
[483].
Мысль – это редкость. С таким представлением мы не раз сталкиваемся в истории французской философии. В конце концов, ведь именно редкость привлекает внимание мыслящего человека, а никак не привычное и заурядное. До концептуализации понятия «редкость» еще далеко, и тем не менее, оно уже присутствует в философском горизонте.
Остроумные люди, продолжает Гельвеций, обычно пренебрежительно относятся к работам умозрительного характера, поскольку достичь успеха в этой области трудно. Человек ограниченный ненавидит философов за те усилия, которые нужно прилагать для их понимания; остроумец ненавидит их еще и за сухость и скуку. Чувствительный не столько к смыслу, сколько к изящной отделке фраз, такой человек не знает, что «глубокие идеи похожи на те чистые и прозрачные воды, глубина которых затемняет их же прозрачность»
[484]. Конечно, остроумцы порой бывают врагами философии, не понимая, что искусство красиво выражаться предполагает какое-либо содержание; в то же время, многие философы не понимают всех трудностей писательского искусства и красот изящной речи, а потому несправедливо презирают такого рода ум. И лишь немногие – Гельвеций называет в этом ряду Платона, Монтеня, Бэкона и Монтескьё – соединяют искусство хорошо писать с искусством хорошо мыслить. Эти люди и называются гениями.
Гельвеций не случайно уделяет так много внимания светским остроумцам, ведь именно им, считает он, обязана философия той любовью, что она пользуется в XVIII в. Ведь остроумцы стараются опереться на философов. Но, признавая определенные достоинства за остроумцами, Гельвеций презирает людей так называемого «светского ума». Светский ум никак не способствует прогрессу, однако занимает большое место в умах многих людей. Если остроумец для привлечения внимания публики либо рисует перед ней грандиозные картины, либо предлагает идеи, интересные если не человечеству в целом, то по крайней мере определенному народу, то человек светский, удовлетворяющийся одобрением «людей хорошего тона», предлагает лишь идеи, приятные так называемому избранному обществу. А это последнее, как правило, малообразованно и интересуется лишь сплетнями и пересудами. Чтобы понравиться свету, нужно не углубляться в какой-либо предмет, а порхать с одной темы на другую, обладать разнообразными, а значит, поверхностными знаниями, расширять свой ум, не углубляя его. Но это свет. Другое дело общество, которое ценит лишь тех, кто разбирается в каком-либо одном предмете и тем самым двигает вперед человеческий дух. Поэтому для того, чтобы заслужить всеобщее уважение, нужно свой ум не расширять, а углублять. Итак, два вида знания требуют разного образа жизни, а потому один вид ума исключает другой
[485]. Попытка смешивать их даже вредна. Ученым ведь часто приходится отрываться от своих занятий и вращаться в сутолоке светской жизни. При этом они, конечно, распространяют просвещение, способствуют возникновению в свете умственных интересов, но теряют время, которое могли бы употребить на развитие собственных талантов. «Человек науки подобен телу, брошенному в середину других тел; оно утрачивает, сталкиваясь с ними, силу, которую оно отдает им»
[486]. А потому «для общества является гораздо более важным, чтобы ученый сделал одним открытием больше, а пятьюдесятью визитами меньше»
[487].
