— И приготовьтесь к тому, что день будет долгим. Я практически уверен, что доктор Чен направит вас на консультацию к онкологу.
— Рак, — прошептала Агнес и тут же мысленно отругала себя за то, что произнесла это страшное слово вслух и тем самым дала опухоли право на существование.
— Мы этого еще не знаем, — покачал головой Джошуа. Но она знала.
* * *
Барти, веселый, как всегда, нисколько не волновался из-за проблем со зрением. Он ожидал, что все пройдет само собой, как насморк при простуде.
Куда больше его занимала «Красная планета», очень хотелось знать, что произошло после 103-й страницы. Когда они поехали к врачу, он взял книгу с собой, а на обратном пути, в машине, то и дело открывал ее, пытаясь читать, обходя «извилистые» места.
— Джим, Френк и Уиллис попали в беду.
Агнес приготовила ему вкусный обед: хот-доги с сыром, картофельные чипсы. Рутбир
[56]
вместо молока.
Она не собиралась откровенничать с Барти, говорить ему правду, которой добивалась от Джошуа Нанна, частично потому, что известие очень уж потрясло ее.
Но и привычная легкость разговора ей не давалась. Она чувствовала напряженность в собственном голосе и понимала, что рано или поздно мальчик догадается: что-то не так.
Она боялась, что ее страх окажется заразительным и, поддавшись ему, Барти не сможет в полную силу бороться с той гадостью, что завелась в его правом глазу.
Спас ее Роберт Хайнлайн. Пока Барти ел, она читала ему «Красную планету», начав со страницы 104. Ранее он поделился с Агнес самыми важными подробностями, так что она достаточно хорошо знала содержание предыдущих глав. И с головой ушла в роман, чтобы забыть свои тревоги.
Потом, бок о бок, они уселись в его комнате, с тарелкой шоколадных пирожных. И на весь вечер перенеслись с Земли в мир приключений, где дружба, верность, смелость и честь могли справиться с любой бедой.
После того как Агнес дочитала последние слова на последней странице, Барти, переполненный впечатлениями, принялся фантазировать о том, что еще могло бы произойти с персонажами книги, которые стали его друзьями. Он говорил без остановки, пока надевал пижаму, справлял малую нужду, чистил зубы, и Агнес даже засомневалась, а сможет ли он успокоиться и уснуть.
Конечно же, он успокоился. И. уснул быстрее, чем она ожидала.
С огромным трудом она заставила себя уйти из комнаты, оставить его наедине с той мерзостью, что тихонько росла у него в глазу. Ей хотелось пододвинуть кресло к кровати и оберегать сына всю ночь напролет.
Но она понимала, что Барти сразу поймет, сколь серьезна его болезнь, если утром, проснувшись, увидит ее рядом с собой.
Поэтому Агнес прошла в свою спальню, где, как и в многие вечера, обратилась за помощью к тому, кого почитала своей опорой, своим пастырем. Она просила милосердия, а если в милосердии будет отказано — мудрости, чтобы понять смысл страданий ее дорогого мальчика.
Глава 59
В канун Рождества, с буклетом грядущей выставки Целестины Уайт, Младший вернулся в свою квартиру, размышляя над таинствами, не имеющими никакого отношения к путеводным звездам и роженицам-девственницам.
За окнами зимняя ночь накрыла поблескивающий огнями город, а он сидел в гостиной со стаканом «Драй сэк» в одной руке и буклетом с фотографией Целестины Уайт в другой.
Он точно знал, что Серафима умерла в родах. Он видел негров, собравшихся на кладбище у ее могилы, в день похорон Наоми. Он слышал послание Макса Беллини, зафиксированное «ансафоном».
Так или иначе, будь Серафима жива, ей было бы только девятнадцать, маловато для выпускницы Академии художественного колледжа.
Потрясающее сходство между художницей и Серафимой, как и биографические факты, приведенные в буклете, указывали на то, что эти женщины — сестры.
Вот это и ставило Младшего в тупик. Насколько он помнил, за две недели лечебной физкультуры Серафима ни разу не упомянула о сестре.
Более того, как Младший ни напрягал память, он вообще не мог вспомнить, о чем говорила ему Серафима во время занятий, словно в те дни оглох на оба уха. Сохранились только визуальные и чувственные ощущения: красота ее лица, шелковистость кожи, упругость плоти под его умелыми руками.
Конечно, он пытался вспомнить и вечер страсти, который разделил с Серафимой почти четыре года тому назад в доме священника. Опять на ум не пришло ни единого сказанного ею слова, лишь совершенство ее обнаженного черного тела.
В доме священника Младший не увидел доказательств существования сестры. Ни семейных фото, ни фотографии с выпускного вечера средней школы. Разумеется, семья Уайт нисколько его не интересовала, все его внимание поглощала Серафима.
Кроме того, он относил себя к тем, кто устремлен в будущее, от прошлого старался избавиться с максимально возможной быстротой, а потому не старался сохранять какие-либо воспоминания. В отличие от большинства людей, его не прельщало сентиментальное бултыхание в ностальгии.
«Драй сэк», должно быть, помог ему вызвать из памяти не только обнаженное тело Серафимы, но и голос ее отца. С магнитофонной ленты. Под монотонный бубнеж преподобного Младший вжимал и вжимал в матрац его дочь.
Несмотря на необычную остроту ощущений, привносимую в любовные утехи черновым вариантом проповеди, который она распечатывала отцу, Младший не мог вспомнить ни одного слова преподобного, только тон и тембр голоса. Он не знал, кого надо винить за столь неприятную мысль, инстинкт, нервозность, а возможно, и просто херес, но теперь ему казалось, что из содержания проповеди он мог бы почерпнуть что-то крайне важное.
Он повертел буклет в руках, вновь взглянул на первую страницу. Заподозрил, что название выставки имеет какое-то отношение к ускользающей из памяти проповеди преподобного.
«Этот знаменательный день».
Младший произнес эти три слова вслух и вдруг понял, что они определенно прозвучали с магнитофонной ленты в тот вечер. Однако эта ниточка не потянула за собой клубок воспоминаний.
Представленные в блокноте полотна Целестины Уайт Младший нашел наивными, скучными, пресными до невозможности. Она уделяла особое внимание тому, что презирали настоящие художники: реалистичности деталей, красноречивости композиции, красоте, оптимизму, даже очарованию.
Искусством тут и не пахло. Потворство низким вкусам, какие-то иллюстрации, их бы вышивать на бархате, а не рисовать на холсте.
Проглядывая буклет, Младший чувствовал, что оптимальная реакция на «творения» этой художницы — пойти в ванную, сунуть два пальца в рот и блевануть. Но, учитывая некоторые особенности своего организма, понимал, что не может позволить себе столь выразительную критику.
