Младший не собирался заходить в галерею. Ни один из его знакомых не пошел бы на этот вернисаж, если только, спасибо наркотикам или спиртному, не оказался бы в том состоянии, когда утром совершенно не помнишь, где и с кем был вечером, поэтому он не боялся, что его узнают или запомнят. Но все равно светиться не хотелось. Если маленький Бартоломью, а то и сама художница умрут в эту ночь, полиция, в привычной ей паранойе, захочет связать выставку и убийства, а потому попытается найти и допросить каждого из присутствующих в галерее.
Кроме того, он не числился в списке покупателей «Галереи Гринбаум» и, соответственно, не получил приглашения на вернисаж.
В тех галереях, куда он ходил на вернисажи, без приглашений не пускали на порог. Но даже с приглашением тебя могли выпроводить, если ты не проходил фейс-контроль. По строгости он не уступал тому, что действовал в самых модных танц-клубах. Собственно, вышибалы и в лучших авангардных галереях, и в модных танц-клубах были одни и те же.
Младший неспешно вышагивал вдоль витрин, разглядывая две выставленные картины Целестины Уайт, ужасаясь их красотой, когда открылась дверь и сотрудник галереи пригласил его войти. От него не потребовали приглашение, не заставили пройти фейс-контроль. Не стояли у двери и вышибалы. Такая доступность являлась прямым доказательством, если оно кому-то требовалось, того, что выставленные полотна не имели никакого отношения к настоящему искусству.
Презрев осторожность, Младший вошел в галерею по причине, которая заставляет утонченного любителя оперы раз в десять лет посещать концерт музыки в стиле кантри: чтобы убедиться в превосходстве собственного вкуса и с улыбкой на устах послушать то, что чернь принимает за музыку.
Целестину Уайт окружала толпа пьющих шампанское, жующих канапе буржуа, которые, будь у них меньше денег, покупали бы ее акварели.
Из справедливости Младший отметил, что своей красотой она привлекла бы не меньше внимания даже на выставке настоящих художников. Младший понимал, что шансы добраться до маленького засранца и не убить при этом Целестину невелики, но, при удаче, если Целестина не догадается, кто расправился с Бартоломью, он мог бы попытаться узнать, хороша ли она в постели и не годится ли на роль подруги сердца.
Младший обошел выставку, стараясь не выдать своего отвращения, а потом попытался подобраться поближе к Целестине Уайт, чтобы слышать, что она говорит, не показывая вида, что его интересуют ее слова.
Она как раз объясняла, что название выставки взято из проповеди ее отца, которая прозвучала в еженедельной национальной радиопрограмме три года тому назад. Программе не религиозной, скорее философской, связанной с поиском смысла жизни, но иногда приглашающей и священников. Программа выходила в эфир двадцать лет, но ни одна передача не вызвала такой активной реакции слушателей, как проповедь отца. Так что три недели спустя ее повторили, выполняя их многочисленные просьбы.
Помня о том, что название выставки показалось ему знакомым, как только он взглянул на вывешенную в витрине галереи афишу, Младший еще больше укрепился в мысли, что именно первый вариант этой проповеди служил музыкальным фоном в тот вечер страсти с Серафимой. Он не мог вспомнить ни слова, не знал, что так тронуло радиоаудиторию, но сие не означало, что философские осмысления ему не по зубам. Просто его отвлекало эротическое совершенство тела юной Серафимы. Желание проявить себя перед ней во всей красе так захватило, что он не запомнил бы ни слова, даже если бы рядом с кроватью сидел сам Цезарь Зедд и со свойственным ему блеском рассуждал о человеческой сущности.
Скорее всего пассажи преподобного Уайта были переполнены сентиментальностью и иррациональным оптимизмом, которых с избытком хватало в картинах дочери, поэтому Младший не стремился узнать название радиопрограммы, чтобы обратиться туда с просьбой прислать запись проповеди.
Он уже собрался отправиться на поиски канапе, когда кто-то из гостей, разговаривавших с дочерью священника, упомянул Бартоломью. Ухо Младшего выхватило из вопроса только имя.
— О, да, — ответила Целестина Уайт, — каждый день. Сейчас я работаю над несколькими картинами, на которые меня вдохновил Бартоломью.
Младший не сомневался, что она вела речь о портретах этого незаконнорожденного мальчишки, с большими коровьими глазами, окруженного щенятами и котятами — иллюстрациями для дешевых календарей, а не картинами, опасными для здоровья диабетиков, которыми следует украшать галерейные стены.
Тем не менее Младший затрепетал, услышав имя Бартоломью. Ведь Целестина говорила о том самом Бартоломью, который до смерти напугал его в кошмарном сне, который угрожал его деньгам и будущему. Но, к счастью, жить этому маленькому паршивцу оставалось совсем ничего.
Придвинувшись к Целестине, чтобы лучше слышать разговор, Младший вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Повернув голову, увидел антрацитово-черные, птичьи глаза на худом, удлиненном лице тридцатилетнего мужчины, тощего, словно оголодавшая за зиму ворона.
Их разделяло пятнадцать футов, заполненных посетителями вернисажа. Однако внимание незнакомца встревожило Младшего.
Тревога только усилилась, когда внезапно он понял, что этот мужчина совсем не незнакомец. Он уже видел это лицо, оно ассоциировалось с какой-то неприятной ситуацией, но какой именно, вспомнить не удавалось.
Нервно дернув птичьей головой, мужчина отвернулся и быстро растворился в толпе, хрупкий кулик среди толстых чаек.
Когда мужчина поворачивался, Младший заметил, что у него под плащом: белая рубашка, галстук-бабочка, черные атласные лацканы смокинга.
В голове вдруг зазвучало пианино, на котором наигрывали мелодию «Кто-то поглядывает на меня». Ну конечно, то был пианист из элегантного бара, где Младший обедал в свой первый вечер в Сан-Франциско. И еще бывал там пару-тройку раз.
Музыкант определенно узнал его, чего Младший никак не мог ожидать, учитывая, что они ни разу не разговаривали, а за последние три года через бар прошли тысячи людей.
Более того, пианист таращился на него с неподдельным интересом, хотя они не знали друг друга. А когда Младший отреагировал на его взгляд, быстро отвернулся, стремясь избежать дальнейших контактов.
Младший-то рассчитывал, что в галерее его никто не узнает. И пожалел о том, что отказался от первоначального плана: вести наблюдение за галереей из припаркованного неподалеку автомобиля.
Поведение музыканта требовало объяснений. Покружив по галерее, Младший обнаружил его перед одной из картин, столь прекрасной, что любого ценителя настоящего искусства так и подмывало выхватить нож и изрезать холст на куски.
— Я — большой поклонник вашей музыки, — сказал Младший.
Вздрогнув от неожиданности, пианист повернулся к нему лицом, отпрянул, словно Младший ступил на его личную территорию.
— О, благодарю вас, это очень приятно. Мне нравится моя работа, знаете ли, я даже не могу назвать то, что делаю, работой, скорее это удовольствие. Я играю на пианино с шести лет и никогда не стремился увильнуть от занятий. Наоборот, с нетерпением ждал следующего.
