Дверь на кухню братья оставили открытой. Из нее лился яркий свет, но Барти промахнулся на два фута. Пощупал стену, нашел сначала дверной косяк, потом проем, изучил порог тростью, переступил через него.
Повернувшись к четверке сопровождающих, столпившихся за дверью, вспотевших от напряжения, спросил:
— Что на обед?
Два последних дня Джейкоб не отходил от плиты: пек любимые пироги, пирожки, пирожные Барти, готовил обед. Своих девочек Мария еще до отъезда отвела к сестре, поэтому осталась пообедать. Эдом налил вина всем, кроме Барти, последний получил стакан рутбира, и, хотя о праздновании речь не шла, настроение у Агнес заметно улучшилось, появилась надежда, что все как-то да утрясется, образуется.
Они пообедали, вымытая посуда вернулась на полки, Мария и дядья ушли, Агнес и Барти остались наедине с лестницей, ведущей на второй этаж. Агнес стояла за его спиной, с тростью, пользоваться ею в доме Барти не пожелал, готовая поймать сына, если он споткнется и начнет падать.
Держась рукой за перила, Барти медленно поднялся на три ступеньки. Останавливался на каждой, проверяя ногой ширину, потом мыском определял высоту следующей ступеньки.
К подъему по лестнице Барти подходил как к математической проблеме, рассчитывал, какое движение ногой следует сделать и куда поставить ступню, чтобы успешно преодолеть препятствие. На следующие три ступени он затратил даже больше времени, чем на первые, зато дальше поднимался более чем уверенно, ставя ноги с точностью автомата.
Агнес буквально видела трехмерную геометрическую модель, которую ее маленький вундеркинд создал в своей голове и на которую теперь полагался, взбираясь на верхнюю площадку. Гордость, изумление, печаль переполняли ее сердце.
Отметив, как быстро, спокойно и без жалоб ее сын приспосабливается к темноте, Агнес пожалела о том, что не рассказала ему о потрясающей красоты закате, который сопровождал их по пути домой. Наверное, ей бы не удалось найти адекватных слов, но мальчик, отталкиваясь от них, смог бы представить себе, что происходило на самом деле. Страшная болезнь лишила Барти возможности видеть мир, но творческие способности позволяли воссоздать его красоты перед мысленным взором.
Агнес надеялась, что мальчик проведет ночь или две в ее комнате, пока не привыкнет к дому, но Барти пожелал спать в собственной кровати.
Ее беспокоило, что ночью, встав по малой нужде, полусон-, ный, он может пойти не в ту сторону, к лестнице, и свалиться с нее. Три раза они вместе проделали путь от двери комнаты Барти к ванной. Она бы прошла его сто раз и не успокоилась, но Барти твердо заявил: «Все, теперь не заблужусь».
Пока Барти лежал в больнице, они покончили с романами Роберта Хайнлайна, написанными для подростков, и перешли к произведениям того же автора, рассчитанным на более широкую аудиторию. И теперь, переодевшись в пижаму, с очками на ночном столике, но в повязке, Барти слушал начало «Двойной звезды».
Не имея возможности судить о сонливости Барти по его глазам, Агнес рассчитывала на то, что он сам ей скажет, когда заканчивать чтение. И по его просьбе закрыла книгу, прочитав сорок семь страниц, две первых главы.
Наклонилась к Барти, поцеловала, пожелав спокойной ночи.
— Мамик, если я тебя кое о чем попрошу, ты это сделаешь?
— Конечно, сладенький. Разве я когда-либо что-то не делала?
Он откинул одеяло и сел, прислонившись спиной к подушкам и изголовью.
— Тебе будет трудно сделать то, о чем я тебя сейчас попрошу, но это действительно важно.
Сидя на краешке кровати, взяв его за руку, она смотрела на маленький бантик-рот, прежде чем перевела взгляд на черные повязки, закрывающие глаза.
— Скажи мне.
— Не грусти. Хорошо?
Агнес надеялась, что и в больнице, и в реабилитационной клинике, и по пути домой, и дома ей удавалось скрыть от сына глубину своего горя. Но и здесь, как и во многом другом, мальчик продемонстрировал проницательность и зрелость, недостижимые для детей его возраста. Теперь она чувствовала, что подвела его, и от этой неудачи болели и сердце, и душа.
— Ты ведь Леди-Пирожница.
— Когда-то была ею.
— Оставайся и дальше. И Леди-Пирожница… она никогда не грустит.
— Иногда такое случается даже и с ней.
— После встречи с тобой у людей всегда поднимается настроение, как после встречи с Санта-Клаусом.
Она сжала ему ручонку, но промолчала.
— Я это чувствую, даже когда ты мне читаешь. Грусть. Она изменяет историю, последняя становится не такой интересной, потому что я не могу притворяться, будто не слышу, какая ты грустная.
— Извини, сладенький. — Слова давались ей с большим трудом, голос до неузнаваемости исказила душевная боль, даже ей самой показалось, что говорит не она, а другой человек.
Следующий вопрос Барти задал после долгой паузы.
— Мамик, ты всегда мне верила, не так ли?
— Всегда, — ответила она, потому что он действительно никогда ей не солгал.
— Ты смотришь на меня?
— Да, — заверила она его, хотя перевела взгляд со рта на ручку, такую маленькую, которую держала в своих.
— Мамик, я выгляжу грустным?
По привычке она посмотрела на его глаза, ибо, хотя научные мужи и утверждают, что сами по себе глаза не могут ничего выражать, Агнес, как и любой поэт, знала: точные сведения о состоянии скрытого телом сердца надо искать там, куда недосуг заглядывать ученым.
Повязки на глазах пугали ее. Она вдруг с предельной ясностью осознала, что отсутствие глаз полностью лишило ее возможности чувствовать настроение мальчика, читать его мысли. Она словно потеряла доступ к целому миру. И теперь ей предстояло учиться замечать и истолковывать нюансы других языков: его тела и голоса. Потому что раскрашенные художником пластиковые протезы не открывали душу.
— Я выгляжу грустным? — повторил Барти.
Даже рассеянный свет прикрытой абажуром лампы слепил ей глаза, поэтому она ее выключила.
— Подвинься. Мальчик подвинулся.
Агнес скинула туфли и села на кровать, спиной к изголовью, не отпуская его руки. И пусть темнота для нее не была такой же кромешной, как для Барти, Агнес поняла, что, не видя сына, может лучше контролировать свои эмоции.
— Я думаю, тебе должно быть грустно, сладенький. Ты это хорошо скрываешь, но ты должен грустить.
— Я, однако, не грущу.
— Чушь собачья, как говорят они.
— Они говорят не так. — Мальчик хохотнул, потому что в книгах он многократно наталкивался на слова, которые они, по обоюдной договоренности, согласились не использовать в разговоре.
— Они, возможно, так и не говорят, но это самое крепкое, что можем сказать мы. Более того, в этом доме предпочтение отдается просто чуши.
