Но, как бы тяжело ни было Барти, Агнес знала, что и Полу ничуть не легче. Она могла только обнимать его по ночам, приходя в его объятия. И много раз говорила ему:
— Если случится самое худшее, ты не должен возобновлять свои пешие походы.
— Хорошо, — соглашался он, возможно, слишком уж легко.
— Я серьезно. У тебя и здесь хватит дел. Барти. «Служба Леди-Пирожницы». Люди, которые полагаются на тебя. Друзья, которые тебя любят. Раз уж вы оказались со мной в одной упряжке, мистер, просто так вам не уйти.
— Я обещаю, Агги. Но и ты никуда не уйдешь.
В третью неделю октября она уже не могла подняться с кровати.
* * *
Первого ноября они переставили кровать Агнес в гостиную, чтобы она, как всегда, могла быть в центре событий, хотя гостей они больше не принимали, и окружали ее только члены семьи с самыми разными фамилиями.
Утром третьего ноября Барти попросил Марию спросить у Агнес, какую книгу та хотела бы послушать.
— А потом, когда она ответит, просто повернитесь и выйдите из комнаты. В дело вступлю я.
— В какое дело? — переспросила Мария.
— Я придумал одну шутку.
Книги стопкой лежали на столике у кровати, любимые романы и томики поэзии, все их Агнес уже читала. Из-за ограниченности отпущенного ей времени она предпочитала уже знакомые ей истории и стихи новым, которые могли ей и не понравиться. Ей часто читал Пол, так же как и Ангел. Немало времени у ее кровати проводили Том Ванадий, Целестина и Грейс.
В то утро Барти стоял за изголовьем, она попросила Марию почитать ей Эмили Дикинсон.
Мария, в полном недоумении, сделала все, как он просил, и выходила из комнаты, когда Барти без чьей-либо помощи достал из стопки нужную книгу. Сел в кресло у кровати матери, начал читать:
Ни пустоши вересковой…
Ни моря не видела я…
Но знаю, как выглядит вереск лиловый,
Как грозно встает из глубин волна
[86]
.
Приподнявшись, Агнес подозрительно посмотрела на Барти.
— Ты выучил все стихи старушки Эмили.
— Я читаю с листа, — заверил ее Барти.
Ни разу Ему не сказала: «Боже»,
На Небесах не была,
Но знаю так точно, на что там похоже,
Как будто подсказка была дана.
— Барти? — с благоговейным восторгом выдохнула она. Радуясь произведенному эффекту, Барти закрыл книгу.
— Помнишь, о чем мы говорили давным-давно? Ты спрашивала, если я могу ходить там, где нет дождя, то…
— …почему бы тебе не ходить там, где у тебя здоровые глаза, а опухоли оставить здесь, — вспомнила она.
— Я сказал, что так не получается, и это правда. Однако в действительности я же не хожу в тех мирах, чтобы избежать дождя, но как бы в идее тех миров…
— В полном соответствии с квантовой механикой. Ты это уже говорил.
Он кивнул.
— Здесь следствие не только появляется перед причиной, но и безо всякой причины. Следствие — оставаться сухим под дождем, но причина… передвижение в сухом мире… не имеет места быть. Только идея.
— Ты говоришь еще более странно, чем Том Ванадий.
— Так или иначе, что-то щелкнуло у меня в голове, когда мы катались на «русских горках», и я нашел новый подход к проблеме. Я решил, что могу ходить в идее зрячести, каким-то образом разделить зрение с другим Барти, в другой реальности, не попадая туда физически. — Он улыбался, глядя на ее изумленное лицо. — Что ты на это скажешь?
Ей так хотелось поверить, что это правда, хотелось увидеть сына совершенно здоровым, и, самое забавное, она чувствовала, что может в это поверить, не опасаясь последующих разочарований, потому что так оно и было.
И, чтобы окончательно убедить мать, Барти по ее просьбе прочитал страничку из Диккенса. Потом из Марка Твена.
Агнес спросила, сколько она подняла пальцев, и он ответил — четыре. Столько она и поднимала. Потом два. Потом семь. Кожа у нее на руках стала белой, как полотно, на обеих ладонях темнели синяки.
Поскольку нож хирурга не затронул слезные железы и каналы, Барти мог плакать и с пластиковыми глазами. И по его щекам покатились слезы.
Умение видеть без глаз требовало от него гораздо большего напряжения, как умственного, так и физического, в сравнении с хождением там, где нет дождя.
Но радость, которую он видел на лице матери, того стоила.
Хотя само лицо, которое он не видел столько лет, его ужаснуло, так оно осунулось и побледнело. И образ красивой, цветущей женщины, который он долгие годы слепоты столь бережно хранил в памяти, стерся, уступив место другому, той же женщины, но изможденной страшной болезнью.
Они согласились, что для всех Барти должен по-прежнему оставаться слепым. Иначе его или будут принимать за выродка, или, даже без его желания, сделают подопытным кроликом в научных экспериментах. В современном мире чудес не терпели. Только семья могла знать о его возможностях.
— Если такое может случиться, Барти… что еще?
— Может, достаточно и этого.
— Да, разумеется! Разумеется, достаточно! Но… Ты знаешь, я практически ни о чем не сожалею. Разве что об одном: я не смогу увидеть, ради чего судьба свела тебя и Ангел. Я знаю, ради чего-то хорошего, Барти. Более того, чего-то прекрасного.
Несколько дней они тихо радовались возвращению его зрения, и все это время она не уставала наблюдать, как он ей читает. Барти подозревал, что она его не слушает. Сам факт, что он вновь стал зрячим, поднимал ей настроение лучше любых слов, кем-либо написанных.
Девятого ноября, после полудня, когда Пол и Барти сидели у ее кровати, предаваясь воспоминаниям, а Ангел на кухне готовила им чай, Агнес вдруг ахнула и закаменела, став белее мела. А когда вновь смогла говорить, выдохнула:
— Позовите Ангел. Остальных некогда.
Все трое сгрудились вокруг нее тесным кружком, словно надеясь, что смерть не сможет отнять у них то, что они не хотели отдавать.
— Как мне нравилась твоя невинность… — сказала она Полу. — Как мне нравилось учить тебя.
— Агги, нет! — молил он.
— Только никуда больше не уходи, — напомнила она ему. Голос ослабел, когда она обратилась к Ангел, но Барти почувствовал в нем безмерность любви к девочке.
— В тебе господь, Ангел, ты вся сияешь, и нет в тебе ничего дурного.
Не в силах говорить, девочка поцеловала ее и положила голову ей на грудь, чтобы навсегда сохранить в памяти биение ее чистого сердца.
— Вундеркинд, — сказала Агнес Барти.
