Ангел лежала на полотенце на разложенном диване. Грейс только что поменяла ей пеленку.
— Вот так жене пастора следует вести себя с несносным прихожанином, — прокомментировала Грейс действия доктора, когда тот взял малышку на руки. — Иногда я жалею о том, что не могу найти нужных слов.
— У вас хватает и других забот. — Липскомб покачивал девочку на руках. — Я в этом нисколько не сомневаюсь.
Целестину удивило появление Липскомба.
— Доктор, я не знала, что вы собираетесь зайти ко мне.
— Я сам этого не знал, пока не обнаружил, что нахожусь рядом с вашим домом. Я предположил, что ваша мама и Ангел наверняка дома, и подумал, что, возможно, застану и вас. Если я помешал…
— Нет, нет. Я просто…
— Я хотел сказать вам, что ухожу из медицины.
— Ради ребенка? — озабоченно спросила Грейс. Покачивая Ангел на больших руках, Липскомб улыбнулся:
— Нет. Нет, миссис Уайт, мне кажется, эта юная леди совершенно здорова. И не нуждается в медицинской помощи.
Ангел, словно очутившись в руках бога, круглыми глазками смотрела на врача.
— Я продаю свою практику и ставлю точку в медицинской карьере, — продолжил Липскомб. — И хотел, чтобы вы знали об этом.
— Не желаете чашечку чаю и кусочек кекса? — спросила Грейс, словно следуя рекомендациям справочника «Правила этикета для жен священников».
— Вообще-то, миссис Уайт, такое событие требует шампанского, если вы не имеете ничего против спиртного.
— Некоторые баптисты, доктор, на дух не переносят спиртного, но мы не придерживаемся столь жестких правил. Правда, можем предложить только бутылку теплого «Шардоне».
— Вы живете всего в двух с половиной кварталах от лучшего в городе армянского ресторана. Если вы позволите, я слетаю туда и вернусь с холодным шампанским и обедом.
— Без вас нам пришлось бы довольствоваться куском мясного рулета.
— Если вы, конечно, не заняты, — Липскомб повернулся к Целестине.
— У нее сегодня выходной.
— Уходите из медицины? — повторила Целестина, удивленная и его словами, и несвойственной ранее веселостью.
— Вот это мы и должны отпраздновать… завершение моей карьеры и ваш переезд.
Внезапно она вспомнила: Липскомб заверил Недди в том, что они съедут в конце недели.
— Но нам некуда уезжать. Липскомб передал Ангел бабушке.
— Мне принадлежит несколько домов. В одном из них вас ждет квартира на две спальни.
Целестина покачала головой.
— Я могу оплатить только квартиру-студию, причем маленькую.
— За новую квартиру вы будете платить столько же, сколько за эту, — заверил ее Липскомб.
Целестина и ее мать многозначительно переглянулись. Врач заметил и понял значение этих взглядов. Румянец вспыхнул на его бледном лице.
— Целестина, вы, конечно, красавица, и я уверен, что вы привыкли остерегаться мужчин, но клянусь вам, мои намерения абсолютно честны.
— О, я и не думала…
— Нет, подумали, и я понимаю, что жизнь научила вас так думать. Но мне сорок семь, а вам — двадцать…
— Почти двадцать один.
— …и мы живем в разных мирах, причем ваш я уважаю не меньше своего. Я уважаю вас и вашу удивительную семью… вашу преданность, вашу решительность. Я хочу помочь вам только потому, что я у вас в долгу.
— Что вы могли мне задолжать?
— Скажем, так, в действительности я в долгу перед Фими. Слова, которые она произнесла между двумя смертями на операционном столе, полностью изменили мою жизнь.
«Ровена вас любит, — сказала ему Фими в момент короткого просветления. — Бизил и Фризил с ней, у них все хорошо». Послание от погибших жены и детей из потустороннего мира, в котором они дожидались его.
Умоляюще, без намека на интимность, Липскомб взял руки Целестины в свои.
— Долгие годы, будучи хирургом-акушером, я приносил Жизнь в этот мир, но я не знал, что есть жизнь, не понимал значения этого слова, не понимал, что у него есть значение. До того, как Ровена, Гарри и Дэнни погибли В той авиакатастрофе, в душе у меня была пустота. А когда я их потерял, все стало гораздо хуже. Целестина, я думал, что душа у меня умерла. Фими дала мне надежду. Я не могу отплатить ей, но я могу что-то сделать для ее дочери и для вас, если вы мне позволите.
Ее руки дрожали не меньше его.
А поскольку она не сразу приняла его щедрое предложение, он добавил:
— Всю жизнь я старался просто прожить день. Сначала борьба за выживание. Потом достижения, приобретения. Дома, инвестиции, антиквариат… Во всем этом нет ничего плохого. Но этим не удается заполнить пустоту. Возможно, когда-нибудь я вернусь в медицину. Но это суета. А сейчас мне необходимы мир и покой, потому что мне есть о чем подумать. И чем бы я теперь ни занялся… я хочу, чтобы у моей жизни появилась цель, чего раньше не было. Вы можете это понять?
— Меня воспитывали так, чтобы я это понимала, — ответила Целестина и, взглянув на мать, увидела, как глубоко тронули Грейс ее слова.
— Мы можем перевезти вас завтра, — предложил Липскомб.
— Завтра у меня занятия, в среду тоже, а в четверг — свободный день.
— Значит, в четверг! — воскликнул он, страшно довольный тем, что получит только треть от арендной платы за предложенную им квартиру.
— Благодарю вас, доктор Липскомб. Я буду ежемесячно вести учет ваших убытков и со временем все вам возмещу.
— Мы это еще обсудим. А пока… пожалуйста, зовите меня Уолли.
Узкое, длинное лицо врача, с которого не сходила печаль, больше подходило владельцу похоронного бюро, но никак не человеку с именем Уолли. Каким еще мог быть Уолли, как не веснушчатым, розовым, круглощеким, веселым?
— Уолли, — без запинки повторила Целестина, потому что обнаружила Уолли в зеленых глазах врача, которые внезапно ожили.
Липскомб принес шампанское и два больших пакета с едой. Сахапур
[39]
, миджура
[40]
, плов с корицей, толма
[41]
, артишоки с бараниной и рисом, аришта-пирог, шароц
[42]
, все деликатесы армянской кухни. После молитвы, произнесенной Грейс, Уолли и три женщины семьи Уйат, усевшись за маленький столик с пластиковым верхом, пировали, смеялись, говорили об Искусстве и здоровье, о воспитании детей, о прошлом и будущем, а в это время Недди Гнатик, в смокинге, сидя за поблескивающим черным лаком пианино, развлекал гостей элегантного бара отеля в Ноб-хилле.
