Я читаю их, потому что, если с тобой случается что-то подобное, эти стихи ты не забудешь уже никогда в жизни из-за правды, открывающейся в них в такой трагический момент. Как прекрасно и удивительно было донести до нее со всем смирением и уважением к ее такой сильной и такой непонятной в этом возрасте боли идею о возможности несомненной надежды. Несомненной, потому что, как мы увидим, надежда по определению Данте — это уверенность, разумеется, уверенность в будущем, но она существует уже сейчас, она жива, она наполняет светом сейчас.
Итак, мы прочтем три отрывка из песни четырнадцатой. Мы окружены ослепительным сиянием и музыкой, в этом контексте Данте затрагивает тему телесного воскресения. Впечатленный лучезарным светом встреченных им душ, он спрашивает: «Но если после Страшного Суда слава, которой мы будем наделены в раю, станет еще более великой и всеобъемлющей, чем эта, как мы сможем видеть друг друга, не будучи полностью ослепленными этим великолепным сиянием?» И Соломон дает ему ответ, в котором заложено все христианское понимание плоти, та ценность, которую христианство признает за плотью и за материей. В нем заложена идея, на основании которой христианина можно назвать единственным материалистом, потому что он признает, что «Слово стало плотью» (Ин. 1: 14), что Тайна, лежащая в основе всех вещей, завладевает материей и спасает ее, то есть делает ее вечной, любимой и желанной для вечности.
В противоположность этому для всех основных церковных ересей, а также для многих направлений современной философии и новомодных религий характерно бегство от материи, мечта освободиться от гнета материи, от бремени плоти, от этого вместилища зла, в поисках недостижимой духовной чистоты. Тогда как христианство представляет собой гимн материи, гимн плоти. О чем нам напоминает в числе прочих Честертон: «Никогда не поймет философию католичества тот, кто не понимает, что главное в ней — хвала бытию и Господу, Творцу всего сущего. (…) Дело небес материально — Бог создал материальный мир»
[248].
Эта мысль красной нитью проходит через все творчество Данте, с самого начала и до конца. Так, еще в великолепном финале «Новой жизни» он говорил, что, если рай есть, он должен быть тем местом, где бы «душа моя могла вознестись и увидеть славу своей Донны, то есть той благословенной Беатриче, которая достославно созерцает Лик Того, qui est per omnia saecula benedictus»
[249]: местом, где сохраняется радость от всего того хорошего, истинного, прекрасного, что мы видели в этой жизни. Радость, полнота, истинность всего того, что нам было дано любить. И более того, место, где мы увидим все в истинном свете, а потому полюбим и то, что здесь были не способны любить.
Вот как «Комедия» выражает это желание в песни четырнадцатой (стих 13-й и далее):
«…Скажите: свет, который стал цветеньем
Природы вашей, будет ли всегда
Вас окружать таким же излученьем?
И если вечно будет, то, когда
Вы станете опять очами зримы,
Как зренью он не причинит вреда?»
Это говорит Беатриче, обращаясь к блаженным душам: объясните Данте, останется ли таким навечно ослепительный свет, «который стал цветеньем», облаченьем вашей души? И если он останется таким, объясните, как на вас можно будет смотреть после того, как «вы станете опять очами зримы», то есть когда вас снова можно будет увидеть, когда вам будет возвращено ваше тело, чтобы этот свет «не причинил вреда», как вы сможете смотреть друг на друга? Вопрос задает Беатриче, но Данте вкладывает в ее уста эти слова, словно говоря: «О, я хочу смотреть на свою Беатриче, хочу смотреть ей в лицо, я хочу ее узнавать».
Девушка из Гротталье, о которой я вам рассказывал, в своем сообщении написала что-то вроде: «Я больше никогда его не увижу», и поэтому нужно было сказать ей, что это неправда: неправда, ты его увидишь, и еще как увидишь.
Как, налетевшей радостью стремимы,
Те, кто крутится в пляске круговой,
Поют звончей и вновь неутомимы,
Так, при словах усердной просьбы той,
Живей сказалась душ святых отрада
Кружением и звуков красотой.
[Случается так, что души, танцующие в непрерывном хороводе («в пляске круговой»), подталкиваемые и влекомые («стремимые») большей радостью, порой начинают петь громче и своими движениями выражают эту радость («поют звончей и вновь неутомимы»). Так в ответ на «усердную просьбу» Беатриче два круга душ, которые ближе к ней, выражают еще большую радость движением, а также пением и прекрасной музыкой («кружением и звуков красотой»).]
Это зрелище столь поразительно, что Данте не может удержаться от комментария:
Кто сетует, что смерть изведать надо,
Чтоб в горних жить, — не знает, не вкусив,
Как вечного дождя сладка прохлада.
[Наши сетования и скорбь из-за того, что ради жизни в раю необходимо умереть здесь, на земле, коренятся в том, что никто из нас еще не ощутил, «как вечного дождя сладка прохлада», какую опору и какое блаженство являет этот вечный дождь милосердия и радости.]
Мы переживаем смерть как рану и как разлад, так как нам недостает веры для того, чтобы надеяться и предвкушать то, что нас ожидает. Иначе мысль о невероятной прохладе, о невероятном блаженстве, которое достигается близостью к Христу, быть может, облегчила бы наши страдания, быть может, мы бы не так горько скорбели о том, кто от нас уходит, о том, кто умирает.
Теперь перейдем к 52-му стиху. Голос, выделяющийся из хора блаженных, отвечает на вопрос Беатриче о сиянии душ. Это последние строки ответа, начинающегося с одного из традиционных потрясающих дантовских сравнений:
«Но словно уголь, пышущий огнем,
Господствует над ним своим накалом,
Неодолим в сиянии своем,
Так пламень, нас обвивший покрывалом,
Слабее будет в зримости, чем плоть,
Укрытая сейчас могильным валом.
И этот свет не будет глаз колоть:
Орудья тела будут в меру сильны
Для всех услад, что нам пошлет Господь».
[Как горящий уголь порождает живое пламя, но превосходит его яркостью и остается видимым (он «неодолим в сиянии своем», то есть не растворяется в окружающем его свете), так же и сияние, в которое мы погружены, будет побеждено светом и зримостью плоти. Свет тела, той самой плоти, которая лежит, «укрытая сейчас могильным валом», пересилит в своей способности являться и быть зримым сияние, которое ты видишь сейчас.]
Подумайте только, какая ценность признается за материей и плотью! То самое тело, которое гнило в земле, своим сиянием превзойдет весь окружающий его райский свет. «И этот свет не будет глаз колоть», то есть не навредит нашему зрению, потому что все органы тела, в данном случае глаза, будут достаточно сильными и пригодными «для всех услад», для того, чтобы испытать радость и утешение от всего, что они увидят, — воскресшее тело не потеряет ни крупицы из того, что сможет принести ему радость. Разве это презрение к телу, в котором, увы, так часто обвиняют христианство? Тело, мое тело, которое в какой-то момент окажется под землей, пожираемое червями, полностью воскреснет, и даже станет более сильным, более жизнерадостным, обострятся чувства, ярче станет способность наслаждаться всей той красотой, ради которой их создал Творец.
