Прочитаем стихотворение «К своей Донне»
[285], чтобы осознать, как велико расстояние, отделяющее современное мировосприятие, которым пропитан наш воздух, от мировосприятия Данте.
Любовь издалека
Внушаешь ты, сокрыв свой
Дивный лик…
Уже из одного названия понимаешь, что речь идет о гимне — и в последней строчке оригинала поэт так и называет его «гимном», — о молитве, в которой он словно просит, чтобы открылось то, что уже существует, но по какой-то неведомой причине не может ему открыться. Не в силах смириться с этим, он просит, чтобы и в его жизни сбылось то, что произошло две тысячи лет назад, то, что произошло с Данте и что может произойти с каждым из нас, достаточно иметь глаза, чтобы видеть. Будучи атеистом, Леопарди тем не менее сознает, что наша природа предполагает этот путь, что красота, ради которой мы созданы («дивный лик»), а вернее, ее отсутствие, переполняет нас томительным желанием, любовью, но «издалека», тайно. «Дивный лик», буквально «дорогая красота», влекущая меня, но остающаяся скрытой.
И я храню пока
Во сне и наяву
Твой образ…
Кроме тех случаев, когда «твой образ», или, говоря словами оригинала, «Божественная тень», таинственное Божественное присутствие, внезапно появляется в моих снах.
…и природа
Улыбкой озаряет мир на миг.
Или я нахожу тебя, предчувствую тебя в красоте сотворенного мира.
Знать, в непорочный век
На свет явилась ты — в век золотой…
Или ты жила на земле среди людей в золотом веке, в далеком сказочном прошлом.
И каждый человек
Лишь видит тень твою.
Или ты присутствуешь, но недостижимая и не познаваемая, как призрак?
Возможно, рок
Тебя для будущего приберег.
Или, может быть, злая судьба, отнимая тебя у нас, бережет твое присутствие для будущего, для потомков?
Угаснула надежда
С тобою повстречаться,
Покуда не пробил мой час прощальный.
Очевидно, у меня больше не осталось надежды узреть твое присутствие, увидеть тебя живую (совсем как у Данте: проблема в том, чтобы иметь возможность видеть, лицезреть тебя).
Когда ж придется с жизнью мне расстаться,
Свободная от уз земных душа
Тебя узрит.
Разве что эта встреча произойдет, когда душа освободится «от уз земных», то есть по ту сторону, после смерти. Но что мне тогда от нее? Что мне тогда с ней делать, если она должна была состояться еще здесь, в этом мире?
О сладкие мечтанья
Туманной юности моей печальной
О спутнице на жизненной стезе!
Еще с юных лет, с тех пор как во мне появилось осознанное предчувствие будущего, я думал, что ты сможешь стать моей спутницей, попутчицей и потому источником добра и блаженства — моей Беатриче
[286].
В оригинале в значении «спутница» мы встречаем «viatrice», и здесь очевидна перекличка с именем Беатриче: как Данте в девятилетнем, а затем в восемнадцатилетнем возрасте встретил Беатриче, так и Леопарди в юности мечтал встретить «спутницу на жизненной стезе», путеводную красоту, ведущую его к главной цели земного странствия.
Такого я не знал очарованья.
Ты — плод открывшихся мне откровений
И не приемлешь никаких сравнений.
Но на земле нет никого подобного тебе, и даже если бы нашлась девушка, похожая на тебя лицом, жестами, речью, это все равно была бы не та бесконечная красота, к которой стремится мое сердце.
О если бы средь бед,
Ниспосланных столь щедро нам судьбой,
Предстала ты, подобно сновиденью,
То счастлив был бы каждый, как и я,
Плененный красотой.
Если бы кто-то встретил и полюбил тебя посреди боли и бед человеческой жизни, если бы ты воплотилась и стала его спутницей на этой земле — вот чего я желал, вот что воспринимал как обещание, — в этом было бы блаженство, в этом было бы счастье. Как Беатриче, ты одарила бы этого человека блаженством.
Сколь ни печальна ныне жизнь моя,
Я вновь желал бы славы и похвал,
Как в дни мятежной юности своей,
И на земле блаженство бы познал.
Ради твоей любви можно было остаться верными желанию «славы и похвал», блага, добра, добродетели, к которым мы так стремились в юные годы. «И на земле блаженство бы познал» — это ли не дантовский «Рай»? Если бы ты была здесь, если бы ты была рядом, наша земная жизнь была бы подобна небесному блаженству, мы были бы блаженны, как боги.
Раз не сулит мне небо утешенье,
Я в красоте ищу отдохновенье.
Однако судьбе не было угодно, чтобы желание поэта осуществилось. Вызванное этим разочарование лишает нас способности стремиться к благу, и берут верх цинизм, скепсис и невыразимая тоска. Но вот наперекор всем мрачным утверждениям «я в красоте ищу отдохновенье» — сердце преодолевает препятствия, и вновь рождается желание, вздох, сожаление, которые словно стремятся нагнать собственное желание, которое тоже «отовсюду притесняемо, но не стеснено; низлагаемо, но не погибает», как, может быть, мы могли бы сказать, перефразировав апостола Павла (см.: 2 Кор. 4: 8–9).
Доносится с полей
Крестьянина-трудяги песнопенье.
Лишь я грущу и плачу
О безвозвратности ушедших дней,
Когда знавал я крах и неудачу.
Здесь, на холме, от мира отрешенный,
Я в тишине лелею образ твой —
Ведь в наш расчетливый жестокий век
Все грезы гибнут в суете мирской.
И вот вновь появляется цинизм, подступает отчаяние, возникает искушение сказать, что все, что описал Данте, неправда, что это всего лишь иллюзия. Вера в возможность осуществления мечты была ошибкой юности, остается только сожаление («я грущу и плачу», оплакиваю, сожалею) «о безвозвратности ушедших дней», об утраченном желании, о грезах, погибших «в суете мирской». Желание угасает, так как не найден достойный его предмет, а потому погибает всякая надежда.
