И не потому, что он слишком многого хотел: ведь и сам Данте говорит о благой природе желания, о том, что привлекательность вещей всегда позитивна; однако ее необходимо использовать согласно разуму. Теперь самое время вернуться к истории Паоло и Франчески и провести некоторую аналогию.
Вопрос об Одиссее, тревожащий Данте, практически не отличается от вопроса о Паоло и Франческе, их любви, такой сильной, такой трогательной. Влюбленные, которые и в вечности не могут расстаться. Может ли любовь, закон бытия, закон Вселенной, обречь этих двоих на вечные муки? Может ли следование собственному желанию стать причиной несчастья, смерти, зла, а не тем, ради чего мы созданы?
Начну с того, что попробую найти ответ, который Данте, на мой взгляд, дает в последних строках песни первой «Чистилища» (так уж устроена «Божественная комедия», что для адекватного восприятия ее необходимо читать полностью, каждый раз перечитывая заново, и только после этого что-то понять: ведь каждый следующий шаг освещает предыдущий). Вернемся к концу истории об Одиссее:
Сменилось плачем наше торжество:
От новых стран поднялся вихрь, с налета
Ударил в судно, повернул его
Три раза в быстрине водоворота;
Корма взметнулась на четвертый раз,
Нос канул книзу, как назначил Кто-то
[этот Кто-то — Бог],
И море, хлынув, поглотило нас.
А вот заключительные строки песни первой «Чистилища»:
Затем мы вышли на пустынный брег,
Не видевший, чтобы отсюда начал
Обратный путь по волнам человек.
Здесь пояс он мне свил, как Тот назначил.
О удивленье! Чуть он выбирал
Смиренный стебель, как уже маячил
Сейчас же новый там, где он сорвал.
По велению Катона Вергилий ведет Данте на покрытый росой луг, росой умывает его лицо (ритуал, однозначно отсылающий нас к крещению), очищая от копоти ада, и оно обретает нормальный цвет.
Затем Вергилий срывает тростник и обвязывает им голову Данте. Тростник, верхушкой слегка склонившийся к земле, — символ смирения. Вергилий обвивает голову Данте стеблем тростника, и тот, опоясанный смирением (вспомните Беатриче, которая уходит «благородная, одетая в смирение»), может начать подъем на гору чистилища, вступить на путь очищения.
В этих терцинах рифма строится на тех же словах, что и история об Одиссее: (ri)nacque, aqcue, com’altrui piaqcue
[117]. В оригинальном тексте в этом месте повторяются и другие слова: diserto («пустыня»), esperto («обладающий дальним кругозором»). Это или случайное совпадение, или сознательный выбор Данте. Но мы уже не раз убеждались, что в случае с Данте неуместно говорить о совпадениях. Данте словно указывает: «Теперь вы понимаете, что я имел в виду? Вернитесь назад! Перечитайте заново историю Одиссея и рассмотрите ее в свете песни первой „Чистилища“, в свете моего поступка, который продиктован самой жизнью и свидетельствует о том, что верность собственному бесконечному желанию является высшим проявлением смирения».
Итак, я перечитал историю Одиссея с учетом этой связи (а также многих других, например, с песнью тридцать третьей «Рая», семью центральными песнями «Чистилища»). Почему Одиссей попал в ад? В песни первой «Чистилища» говорится о такой добродетели, как смирение, возможно, в этом и есть суть проблемы: Одиссей, в отличие от Данте, не смирился. Он не признал конечную зависимость от Тайны, он пробует осилить путь в одиночку.
Возможно, это звучит слишком категорично, но я хочу кратко объяснить природу греха Одиссея: он попадает в ад не потому, что слишком многого желал, а потому, что предал свое желание.
Человек предает собственное желание, когда, охваченный гордостью, сам устанавливает меру, отказывается от смирения и не признает зависимости от Тайны. Почему смирение — величайшая добродетель? Что такое смирение? Итальянское umiltà («смирение») происходит от humus («гумус», «земля»), то есть является осознанием того, что человек создан Другим, Другой даровал ему жизнь, он зависим от Другого. Вспомним библейский образ: человек создан из земли, из праха, в который Другой вдохнул жизнь.
Что же противоположно смирению? Что является пороком пороков, истоком всех смертных грехов? Что это за грех, именуемый первородным? Это гордыня. В одном из псалмов справедливо говорится: «И от соблазнов защити раба Твоего, да не одолеют они меня! Буду тогда я неискривлен и от великого греха чист» (Пс. 18: 14)
[118]. «Великий грех» — гордыня, самонадеянность, уверенность, что человек может спастись только собственными силами. Возможно, потому Одиссей оказался в аду: он не захотел признать зависимость от Тайны, он не пошел по пути свершения своего желания, который отличался от его представления о нем. Когда Данте был искушаем такой же самонадеянностью, гордынею, его попытка продолжить путь закончилась неудачей, и, осознав высшее присутствие, он взмолился о помощи: «Miserere, сжалься, смилуйся надо мной!» И что же слышит Данте от того, кто является его другом, учителем, спутником (в разные моменты это и Христос, и Мария, и Лючия, и Беатриче, Вергилий)? «Ты прав, твое желание праведное, оно свято и благородно, оно похвально». То же самое можно сказать и об Одиссее: «Ты прав, желание „изведать мира дальний кругозор“ делает тебя человеком, делает увлекательной твою жизнь!»
Но в чем же разница? Что принимает Данте и отвергает Одиссей? Данте готов услышать из уст другого: «Нет! Желание правильное, но путь — неправильный:
Ты должен выбрать новую дорогу / <…> / И к дикому не возвращаться логу».
Одиссею не хватило такого разумного послушания, всегда необходимого человеку: рассудок предостерегает его и помогает признать зависимость от Тайны, создавшей все сущее. Одиссей перешел все границы, он хотел по своему разумению определить не только способ достижения цели, но и путь к ней. Это грех гордыни, по своей природе схожий с грехом Адама: высокомерное отрицание своей сотворенности, своей зависимости.
Попробуем сопоставить судьбы Данте и Одиссея. Какая колоссальная разница! Одиссей постоянно скользит по поверхности, он своего рода серфер на волнах существования, он исходил мир вдоль и поперек, но в то же время всегда находится вне его. Данте же выбирает путь в глубину, он спускается в бездну. Потому что новизна заключается не в количестве увиденного, не в том, в скольких уголках мира ты побывал, но в том, чтобы найти в увиденном что-то главное, истинное и по-настоящему насладиться этой истиной. Только тогда все освещается ею и становится нашим: в частном нам открывается общее.
