Дьявол же, напротив, когда ты желаешь чего-либо, говорит: «Остановись, ты у цели!» Вот тебе женщина (возможны варианты — карьера, здоровье, деньги; все замечательно, кто бы спорил!), она — истинный объект твоего желания. Остановись, ты у цели, тебе нечего больше желать (как в рассказе Буццати, который мы упомянули). Все, это ад. Желать больше нечего — идти некуда. Эта женщина сделает тебя счастливым. Эти дети сделают тебя счастливым. Деньги сделают тебя счастливым. Здоровье сделает тебя счастливым. Дьявол словно нажимает на кнопку «стоп» в механизме нашей связи с миром. Но это действие насквозь лживо, ибо каждое творение несет на себе надпись «еще дальше» (подтверждение тому — творчество любого поэта; ни о чем ином поэты и не пишут!). От человека требуется высшая степень честности, чтобы разглядеть знак, словно выжженный на всех вещах этого мира: «еще дальше» есть нечто большее. Как пишет Джакомо Леопарди, «все бесконечно мало по сравнению с необъятностью собственной души»
[143]. Такова наша природа.
Если первое слово — желание, то второе непременно милосердие. Или прощение, выбирайте сами. Милосердие мне нравится больше, оно больше связано с текстом, поскольку отсылает и к Miserere из первой песни «Ада», и к последней терцине гимна Деве из последней песни «Рая»
[144].
Ты — состраданье, ты — благоволенье,
Ты — всяческая щедрость, ты одна —
Всех совершенств душевных совмещенье!
Если Бог есть нескончаемое желание, отношение, любовь, как же Он проявляет себя в действии? Как милосердие. Действие Бога выражается в милосердии, а значит — в прощении. Все «Чистилище» является ответом Данте на вопрос, который каждый — от четырнадцатилетнего до восьмидесятилетнего — задает себе в конце дня: как начать все заново? Существует ли такой источник, из которого можно постоянно черпать новизну? Можно ли родиться заново? Существует ли такая новизна, которая не позволит злу победить? Такая, чтобы не делала жизнь (не «там», а здесь) адом? Такая, чтобы не за злом оставалось последнее слово? «Как родиться заново?» — однажды спросил у Иисуса в некотором смущении Никодим (ср. Ин. 3: 4). Это вопрос всей нашей жизни: возможна ли такая новизна, возможно ли прощение. Как говорил Мигель Маньяра: «Увы!.. Что сделано, то сделано»
[145]. И моя подруга пишет мне то же самое: «Я все в жизни сделала неправильно, я неправильно вышла замуж, неправильно воспитывала детей… И теперь поздно, слишком поздно!» Чем дальше, тем больше мне кажется, что это и есть основная проблема жизни: возможно ли обрести прощение? И дело не в том, умеем ли мы прощать друг друга; но способны ли мы простить самих себя? Возможно ли вынести весь гнет собственного зла, неверных шагов, предательства, трусости, беспамятства? Как?
Часто прошлое лежит на нас тяжким бременем; это работа лукавого, который тянет вниз. Когда я думаю о прощении, мне вспоминается фильм «Миссия», рассказывающий о жизни иезуитских миссий в Парагвае, — на мой взгляд, самый выразительный кинематографический пример в этой области. Главный герой убивает брата, потому что, возвращаясь с работы, обнаруживает его вместе со своей девушкой; это преступление тяжким грузом висит у него на совести, ему больше не хочется жить. Он встречает иезуита, который становится ему другом; главный герой тоже делается священником и вместе с обратившим его иезуитом отправляется в миссию к индейцам, на которых до этого охотился для продажи их на рынке рабов. Однако его преступление продолжает висеть у него на совести, кажется ему непростительным. Тогда он привязывает к поясу сеть, складывает туда свое оружие, свой меч, при помощи которых он раньше убивал, и с огромным трудом тащит за собой по крутому подъему. Он не прощает себя, он продолжает себя наказывать. Так он забирается на вершину и из последних сил пытается втащить туда свою страшную ношу. В этот момент мальчик из племени гуарани — один из тех, за кем он охотился, чтобы продать в рабство, — видит, как жестоко и бессмысленно мучит себя этот человек, берет свой нож, перерезает веревку — и весь груз летит вниз. Весь груз летит вниз! Он прощен — и вместе с рыданиями приходит наконец освобождение.
Вот что такое жизнь? Кто нас простит? Кто имеет такую власть? Кто может взять в руки нож и сказать: твое прошлое больше не существует, отпусти его? Важно то, что происходит сейчас, важно настоящее, важно, что ты здесь и теперь можешь обрести прощение! И Данте словно желает увидеть это «здесь и теперь» для себя, узнать, существует ли тот, кто способен простить, возможно ли, чтобы наше бремя, наше прошлое не тянуло нас вниз при восхождении. Так живет не только Данте. Так живем все мы.
Прочитаю вам письмо, которое я недавно получил.
Здравствуй, Франко. На недавней встрече ты сказал: «Любовь существует прежде любого неверного шага, и воспитание подразумевает такой взгляд на человека: ты подходишь мне таким, какой ты есть. Элемент риска в воспитании — любить свободу другого человека вплоть до того, чтобы отпустить его; чтобы воспитывать другого, нужно прежде всего любить себя самого и быть открытым ко всему». Твои слова позволили мне совершить важный шаг. Я попросила своего отца, который не живет с нами (еще до моего рождения он оставил маму одну с другими детьми), пообедать вместе. Мне недавно исполнилось восемнадцать, и он обещал мне, что принесет подарок. В глубине души я думала, что этого никогда не произойдет, потому что отношения наши всегда были болезненными, поверхностными, пропитанными неприятием, злобой, болью, гневом, и я никогда не верила, что его присутствие может стать благом для моей жизни. Я думала, что воспоминание о нем нужно стереть (провести черту, понимаете? Но провести черту нельзя, потому что прошлое существует); однако после твоих слов я позвонила ему и предложила на следующий день пообедать вместе. Он заехал за мной в школу и привез букет из восемнадцати роз, что очень меня удивило (после и мама мне сказала, что на такое он в принципе никогда не был способен).
Во время обеда он в какой-то момент сказал: «Видишь, сейчас мне уже лучше, я даже могу обедать с тобой». Тогда я спросила: «А что было раньше, почему тебе было плохо?» Мы начали говорить об истории нашей семьи, о том, что случилось с ним после того, как он ушел. За все эти годы я никогда не говорила с ним о таких вещах. Больше всего меня поразило, что он, пятидесятилетний мужчина, сильный и решительный, полагавший, что никогда в жизни не ошибается, заплакал прямо передо мной и на глазах у других в ресторане сказал мне: «Когда родились первые дети, я вместе с твоей мамой был в больнице; когда родилась ты, меня не было. Я не могу себе этого простить. Я не могу простить себе всего того зла, что причинил тебе за восемнадцать лет твоей жизни». И я ответила: «Знаешь, чудеса бывают, прощение возможно — иначе я не сидела бы здесь перед тобой, мы бы не разговаривали и не смотрели друг другу в глаза». Он продолжал: «Но ведь я никогда не смогу стереть той боли, что причинил тебе». И я сказала ему: «Папа, приведу тебе пример. Мне очень нравятся креветки в розовом соусе. Представь себе, что я узнаю об этом только сейчас, впервые в жизни, в этом ресторане. Неужели я решу, что теперь не буду их есть всю жизнь, потому что мне в жизни не повезло и за восемнадцать лет я никогда их не пробовала? И для тебя — то же самое, прошлое не отменяет настоящего. Ты можешь простить себя, потому что я тебя прощаю».
