«Братец, я помешаю тебе, если буду говорить?» —
«Говори. Я не могу заснуть». —
«Я слышу будто хруст…» —
«Может быть, это червь…»
«Братец, ты слышал сейчас жалобный зов, долгий,
в ночи?» —
«Может быть, это пес…» —
«Там кто-то у дверей…» —
«Может быть, ветер…»
«Я слышу два голоса, звучащие тихо-тихо…» —
«Может быть, это начинается дождь…» —
«Слышишь эти удары?» —
«Это колокола».
«Звонят по умершему? Звонят об опасности?» —
«Может быть…» —
«Мне страшно». —
«Мне тоже». —
«Кажется, гром: Что нам делать?» —
«Не знаю, братец;
Прижмись ко мне; будем молчать и станем добрее».
Ни одного глагола зрения; ничего не видно. Во мраке, в отсутствие света все воспринимается как враждебное, и господствующим чувством становится страх; неизвестность может породить только страх и ощущение смерти. «Звонят по умершему? Звонят об опасности? <…> Мне страшно».
«Я продолжу, если ты не против.
Помнишь, как через скважину проникал свет?» —
«Теперь он погас».
Что за свет может проникать во мрак комнаты через замочную скважину? Можно ли представить более тусклое, слабое освещение? Но и его достаточно, чтобы изменилась вся жизнь, ведь если есть свет, сколь угодно тусклый, если есть шепот, сколь угодно тихий, то жизнь меняется. Вот различие между адом и чистилищем.
«И в те времена было страшно;
Но не так [конечно, было трудно;
но не это определяло жизнь]». —
«Сейчас ничто не поддержит нас,
Мы одни в ночной темноте».
Слышите отголоски Данте? «Я очутился в сумрачном лесу». И они, конечно, не случайны, ибо Пасколи был одним из исследователей Данте. Представьте себе, у него было три письменных стола: за одним он изучал латинский язык, за другим — итальянский, а за третьим — Данте.
«Она [мама] была там, за дверью;
Порой доносились звуки ее быстрой речи». —
«Теперь мама мертва». —
«Ты помнишь? Тогда мы между собой
Жили не очень мирно…» —
«Теперь мы добрее…»
«Теперь, когда никто не жалеет
Нас…» —
«И нет никого, кто бы нас простил».
Думаю, здесь выражен всеобъемлющий вопрос: есть ли тот, кто прощает нас? Если есть тот, кто нас прощает, то жизнь меняется. В существовании этих сирот присутствовал кто-то, кто нес им добро. Конечно, были и страхи, и ссоры, однако не господствовал страх. «Чистилище» представляет собой не что иное, как рассказ о жизни через призму света, через опыт гигантского прощения, через «радостные» объятия «милости Божией»
[153], Чья сила побеждает зло, немощь, неуверенность и страх. Вот почему песнь первая начинается с такого сильного, величественного вступления:
Для лучших вод подъемля парус ныне,
Мой гений вновь стремит свою ладью,
Блуждавшую в столь яростной пучине,
Спокойные ясные воды, ладья, образ морского странствия — возможно, это отсылка к Одиссею (к которому мы еще вернемся). Что впечатляет более всего, когда читаешь эти стихи? Что ада больше нет. Конечно, в каком-то смысле ад всегда остается в жизни, ибо всегда остается свобода, а свобода — такая серьезная штука, которая способна в любой момент обратить все вспять и сказать «нет». Однако христианство таково, как описывает его Данте. Когда происходит встреча, ты видишь свет — и можешь назвать дату события, определить его в терминах hic et nunс — здесь и теперь, во времени и пространстве. Этот свет так явственно наполняет жизнь прощением, что становится возможным вставать по утрам, не ощущая, как прежде, гнета собственной немощи или склонности к падению, предательству. Конечно, немощь и предательство остаются, но теперь ты в первую очередь смотришь на другое, ощущаешь иные черты в себе; первое, что ты чувствуешь, — причастность к необычайному величию. Ты остаешься тем, что есть, по многим параметрам ты остаешься животным… Помните Элиота? «Низкие, как всегда, плотские, своекорыстные, как всегда»
[154]. Но меняется воздух, меняется почва! Утром, просыпаясь и открывая глаза, ты можешь принимать обретенное прощение за отправную точку. Теперь ты можешь просыпаться и говорить себе: «Для лучших вод подъемля парус ныне», сегодня утром «мой гений вновь стремит свою ладью». При этом «яростная пучина», в которой ты «блуждал» прежде, остается позади. Ад, то есть отсутствие Бога, остается позади, ведь теперь Бог присутствует. «И я второе царство воспою»: сегодняшний день станет песнью иному образу жизни, «где души обретают очищенье», где человек действительно становится самим собой, где он призван быть самим собой и жить на высоте своего желания. «И к вечному восходят бытию»: со временем, в терпении, прислушиваясь к мерному шагу истории, ты становишься все ближе к небесам, с которыми тебя связала судьба. Проживая каждый день таким образом, человек очищается, и состояние связи с конечной точкой пути становится для него все более привычным.
Пусть мертвое воскреснет песнопенье,
Святые Музы, — я взываю к вам;
Пусть Каллиопа, мне в сопровожденье,
Поднявшись вновь, ударит по струнам.
Здесь мертвое слово может наконец воскреснуть. Что есть смерть? Что есть «беспощадный срам», о котором говорит Данте в следующих стихах? Неверие в возможность быть прощенным. Как у Пасколи: «Никто не жалеет нас, и нет никого, кто бы нас простил». Здесь, в самом начале «Чистилища», появляется глагол, побеждающий смерть: «Пусть мертвое воскреснет песнопенье». Воскресение возможно. В первую очередь — воскресение слова: то слово, что в аду было для грешника осуждением, сковывало его, распинало навеки, ибо было неспособно пронзить внешнюю оболочку и достичь сути, слово как окончательный, вечный приговор, здесь восстанавливает свое значение. Слово, которое воскресает, — это слово, наделяющее верным именем все сущее, это слово Адама и Евы (на что Данте укажет в следующих стихах), которые дают имена вещам, то есть начинают познавать их. Итак, слово наконец вновь обретает способность указывать на смысл вещей, обозначать их суть, истину.
Стоит сказать о значении слова в современной литературе. Теперь авторы одержимы поиском нужного слова, ибо человек, не знающий прощения, уже не воспринимает имеющиеся в языке слова как обладающие былой выразительной силой. В сегодняшнем мире слово перестает быть средством общения, теряет способность передавать мысль. Сколько писателей, умирая, говорили: «Уничтожьте все, что я написал. Если я не сумел ничего объяснить самому себе, какова же вероятность того, что сказанное мной будет понято другими?» (К счастью, наследники никогда не выполняли таких наказов.) Сегодня слово становится не столько средством объединения, сколько поводом для разобщения; можно сказать, что истинного общения между нами не может быть, поскольку отсутствует изначально признанное единство («брат», «прощение»). Мы можем считать друг друга братьями, если между нами есть прощение. Как можно общаться без прощения, без Истины? О чем нам говорить? Во что превращаются слова? Они становятся источником недопонимания и недоразумений — об этом говорит прекрасная и загадочная притча о Вавилонской башне, рассказывающая о человеческой гордости, приведшей к невозможности общаться.
