Моим первым желанием было убежать, залезть под стол… Что я мог ему ответить? И все же я рискнул. Мне вспомнился Данте и весь тот путь, который мы проделали, вспомнились мысли, которые я вычитывал у него и у других в течение многих лет, — и я рискнул. Случилось что-то невероятное: мне пришел в голову ответ, который до сих пор кажется мне толковым! Наверное, стоит посоветоваться со знающими людьми, но кажется, мне удалось высказать, по крайней мере, пару разумных замечаний. Я рассказал о том, что был в одной из их православных школ, где мне объяснили суть воспитания: нужно растить детей так, чтобы они не совершали грехов. Передо мной тогда промелькнуло все, о чем мы говорили на первых встречах нашего курса, и я воскликнул: «Что вы такое говорите? Это невозможно! Школа, в которой дышит дух, воистину религиозная школа, должна иметь на стенах вывеску (такую, чтобы ее видел каждый прохожий): „Всяк совершающий грех да приходит к нам, ибо здесь обретет прощение“. Вот какой должна быть идея воспитания в христианской школе — православной или католической, не важно».
Столкнувшись с такой ситуацией, я позволил себе сказать, что Православная Церковь (так же, как и Католическая) потеряла из виду нечто очень важное. «Будьте осторожны, — предостерег я их, — если вы хотите восстановить прошлое, то у вас ничего не получится. Мы попытались сделать это в Европе, но у нас не вышло. До определенного момента все шло своим чередом, а потом изменилось: случилась Французская революция, пришел Наполеон — и за двадцать пять лет все перевернулось вверх дном. Когда Наполеон наконец был свержен, прежние хозяева вновь сели за стол и сказали: давайте все восстановим.
И дальше мы изучаем период Реставрации: вернемся назад, будто ничего не случилось. Но Реставрация не сработала! И если вызов, брошенный Просвещением и Наполеоном, остался без ответа, то это лишь отсрочило проблему, создав разрушительный эффект. События двадцати пяти лет не были осмыслены, и та же траектория повторилась вновь — только на этот раз охватила уже двести лет. Двести лет, полные ужаса и разрушений: это и революционные движения XIX века, и 48-й год — а после и режимы диктатур, и лагеря, ГУЛАГ. Сами по себе даты красноречивы; то, что произошло в течение двадцати пяти лет, потом растянулось на двести: 1789 год — Французская революция, 1989 год — падение Берлинской стены».
Потом я добавил: «Будьте осмотрительны, история не движется назад. Если вы думаете, что можете повернуть историю вспять, сделать вид, что коммунизма не было, вы уже проиграли. Но в ваших силах поступить иначе: возвращаться не назад во времени, а вернуться к источнику — Христу. Это сейчас пытается сделать в России и Католическая Церковь. Вполне вероятно, что этот путь мы можем проделать вместе; более того, может быть, в этом и состоит подлинный экуменизм. Ведь если вы вернетесь к истоку и мы вернемся к истоку, там мы и встретимся, там мы будем вместе. Нет нужды проводить какую-то особую церковную политику, ожидать от каждого каких-то уступок; мы встретимся на полпути друг к другу, ведь это так просто: если возвращаемся к истоку, мы уже вместе. Но чтобы вернуться к истоку, нужно, чтобы был этот исток. Нужно задаться вопросом о Христе».
Почему я все это говорю? Я и в Италии вижу опасность морализма, который убивает человека; но в России я словно увидел ее под увеличительным стеклом. Все мы, католики и православные, сталкиваемся с веяниями нового времени, и это столкновение подкашивает нас. Мы, католики, в отчаянной погоне за человечностью и, в конце концов, в компромиссе с менталитетом этого мира потеряли из виду Божественное; православные же в погоне за Божественным, сколь угодно верном хранении Божественной литургии рискуют потерять из виду человечность, сердце человека, его сущность. И вот они уже мечтают вырастить детей, которые не совершают грехов. Разве так можно?
Мне показалось, что в этом невыносимом морализаторстве я увидел отражение своего собственного морализаторства. Данте словно вынудил меня заново понять, в чем истинная природа христианства, веры, жизни, что заключено в словах «милосердие» и «прощение», которые составляют канву «Чистилища». Мне действительно показалось, что нужно все начать с начала, и пришлось перечитать все первые песни, потому что многое еще надо увидеть, понять. Мы рискуем забыть о том, что сердце человеческое молит о Христе, они рискуют забыть о том, что сердце Христово молит о человеческом сердце
[158]: Христос желает его таким, какое оно есть; наше сердце полностью Его устраивает.
Мой друг, которому я рассказал о своих наблюдениях и размышлениях, поделился со мной прекрасным текстом — притчей Владимира Соловьева «Два отшельника». Он пояснил: «Православная традиция не была такой всегда, раньше она передавала великое присутствие, которое приемлет и объемлет жизнь». Соловьев рассказывает историю о двух отшельниках, которые годами вели уединенную жизнь в пустыне. Однажды дьявол искусил их и внушил обоим идею пойти в город. По дороге они начинают разговаривать; в городе устраивают кутеж — пьют, гуляют с женщинами… пускаются во все тяжкие! После этого они возвращаются в пустыню, и один из них рыдает и сокрушается: «Пропали теперь даром все мои посты, и бдения, и молитвы — за раз все безвозвратно погубил!» Он настолько подавлен, что силы покидают его. Другой идет рядом с ним, улыбается и распевает псалмы. Тот, что подавлен, в негодовании: «Ты обезумел? Ты вообще понимаешь, что мы натворили?» А он ему: «А что мы натворили?» Диалог какое-то время продолжается, и наконец поющий заключает: «Не знаю, в кого вселился дьявол: в меня ли, когда я радуюсь дарам Божьим и хвалю Создателя, или в тебя, когда ты здесь беснуешься и все вспоминаешь?» Отшельник, обезумевший от своего грехопадения, бросается на товарища и бьет его изо всех сил. После этого оба молча возвращаются к своим пещерам.
Один из них всю ночь убивался, оглашая пустыню стонами и воплями, рвал на себе волосы, бросался на землю и колотился о нее головой. Другой же отшельник спокойно и радостно распевал псалмы.
Наутро кающемуся пришла в голову мысль: «За долгие годы пустынной жизни я стяжал благодать Святого Духа, которая являлась мне через чудеса и различные знамения, а теперь, когда я предался плотским страстям и совершил грех против Духа Святого, нет мне прощения ни в сем веке, ни в будущем. Я бросил жемчужину небесной чистоты свиньям, то есть бесам, они потоптали ее и теперь растерзают меня. Но если и окончательно погиб, то что же я буду делать, тут, в пустыне?» И пошел он в Александрию, где предался развратной жизни. Однажды, когда ему понадобились деньги, он убил и ограбил богача. Преступление его раскрыли, его поймали, предали суду и казнили без покаяния.
Тем временем его давний товарищ, продолжая свое подвижничество, достиг высшей степени святости и прославился великими чудесами. Когда же пришел день его кончины, то иссохшее тело его просияло и наполнило воздух благоуханием. Вскорости над его чудотворными мощами был построен монастырь
[159]. Рассказчик комментирует: «Все грехи не беда, кроме только одного — уныния»
[160]. Уныние, или отчаяние, — это отсутствие надежды, прощения, любви.
