«Пройду, насколько я идти волён;
И если дым преградой стал меж нами,
Нам связью будет слух», — ответил он.
[Я пройду с тобой и выполню твои просьбы, покуда мне это будет дозволено. И если дым не позволяет нам видеть друг друга, то слух заменит зрение.]
Я начал так: Повитый пеленами,
Срываемыми смертью, вверх иду,
Подземными измучен глубинами…
[Я поднимаюсь по чистилищу «повитый пеленами», то есть облеченный, одетый в тело, которое истлеет после смерти. Я уже прошел через муки «глубин» — то есть ада.]
…И раз угодно Божьему суду,
Чтоб я увидел горние палаты,
Чему давно примера не найду,
Скажи мне, кем ты был до дня расплаты
И верно ли ведет стезя моя,
И твой язык да будет наш вожатый.
[Если даже Бог принял меня и пожелал, чтобы я увидел рай («раз угодно Божьему суду, / Чтоб я увидел горние палаты») столь необычным образом, прошу, поведай мне, кем ты был до смерти, и подскажи, в верном ли направлении мы идем; мы последуем твоим словам.]
Я был ломбардец, Марко звался я;
Изведал свет и к доблести стремился,
Куда стрела не метит уж ничья…
О ломбардце Марко (во времена Данте флорентийцы называли Ломбардией весьма обширную часть Северной Италии) мы не знаем практически ничего. Данте лишь говорит, что этот человек «изведал свет». Изведал свет, узнал мир, понял, как устроен мир. «И к доблести стремился (к какой доблести? Исследователи поясняют: тот, кто считает себя человеком света, то есть живущий при дворе, покровительствуемый властью, дорожит определенными ценностями, связанными с социальной ролью, с социальной средой: для человека придворного такой ценностью была доблесть, благородство души), / Куда стрела не метит уж ничья» [я стремился к тому, к чему тогда стремились все; теперь же каждый опустил свой лук, той цели уже нет, от тех ценностей все отказались]. Потом он отвечает на вопрос Данте: «Да, ты идешь правильно».
…А с правильной дороги ты не сбился.
Так он сказал, добавив: «Я прошу,
Чтоб обо мне, взойдя, ты помолился».
[Прошу тебя помолиться обо мне, когда придешь.]
Вновь звучит тема заступнической молитвы, которая каким-то образом сокращает путь чистилища. Мы подходим вплотную к теме индульгенции, которую, наверное, стоит прояснить, потому что, возможно, большинство из вас представляет ее так же, как мне рассказывали о ней в школе при изучении лютеранской реформы: нечестное и некрасивое деяние, измышление очередного Папы с целью повысасывать деньги из бедных христиан и наполнить казну Ватикана. Однако это не так. У истоков индульгенции стоят христианские понятия заслуги и общения святых. Катехизис учит, что мы спасены заслугами Христа
[167]. Своей жертвой Иисус, если можно так выразиться, оплатил за нас долг перед нашим хозяином — дьяволом (слово «искупление» в латинском языке означает как раз выплату определенной суммы для освобождения раба) и освободил нас от этого рабства. Однако мы становимся причастными заслугам Христа, искупившего нас, не пассивно (не нужно думать, что Иисус тащит нас наверх, а мы просто позволяем себя тащить); эта же динамика вовлекает и нас. Поэтому все, кто причастен жизни Иисуса, — все христиане — включены в этот процесс. Заслуги одного ведут к спасению всех. Отсюда и рождается христианская ценность жертвы: ты можешь быть больным, прикованным к постели, не способным ничего сделать для спасения мира, но, когда ты приносишь в жертву Богу свою боль, страдание, в силу общения святых — в силу той таинственной, но реальной связи, которая объединяет всех христиан, образующих «тело Христово», по словам апостола Павла (Еф. 4: 12; Кол. 1: 24), твоя жертва помогает спасению кого-нибудь другого, кто может жить, например, в Китае или Африке. Этот принцип действен не только для живых, он связывает живых и мертвых; вот почему заслуги живого могут способствовать спасению (в данном случае — сокращению времени покаяния) души в чистилище
[168].
Понятие заслуги настолько широко, что может оказаться и размытым. С годами Церковь начала указывать на отдельные деяния как на особые заслуги: среди них молитва, паломничество, телесный пост как добровольно принятая на себя жертва. Такие деяния и по сей день считаются типичными способами получения заслуги — для себя или для других. Помимо названных, конечно, к заслугам относятся дела милосердия — те самые «семь дел милосердия», о которых говорится в катехизисе; даже не семь, а четырнадцать (семь для тела и семь для души). Помните их? От «накормить голодного» до «научить непросвещенного» (сколько заслуг у преподавателей!) и так далее. Среди дел милосердия есть и милостыня, которая дается или непосредственно нуждающемуся, или тем, кто занимается нуждающимися. Сколько больниц, школ, домов призрения родилось и устоялось благодаря подаяниям тысяч и тысяч благодетелей! Известно, что в средневековых учетных книгах отводилась особая страница для оформления дохода лица по имени Мессер Доминеддио
[169] (вторая часть звучит как слитное произнесение слов «Господь Бог». — Прим. перев.). Жертвователи таким образом споспешествовали как благу получателей милостыни, так и спасению своей души или души тех, на кого они хотели распространить заслугу своего благодеяния.
Проблема в том, что, как только заходит речь о деньгах, мы оказываемся на очень скользкой почве (это очень хорошо осознавали люди Средневековья, когда называли их дьявольским пометом). Ведь милостыня, в отличие от паломничества, поста, дел милосердия, не подразумевает личного делания, а печать первородного греха лежит на всех людях; поэтому, если можно так выразиться, искушение спасти душу малой ценой все больше укоренялось, чему потворствовали и служители Церкви (они тоже не без греха), получавшие от этого выгоду. Таким образом изначальный дух этого деяния искажался, что доводило до появления самых настоящих «тарифных сеток», где определенной сумме соответствовало то или иное количество дней (или месяцев — не важно) сокращения мучений.
