Он издал вздох, замерший в скорбном «У!»,
И начал так, в своей о нас заботе:
Брат, мир — слепец, и ты сродни ему…
Какой прекрасный образ. [Когда я сказал так, Марко издал вздох, вобравший в себя всю его боль, страдание, скорбь о том, как живет мир. После этого вздоха он заговорил со мной, как с братом: мы одной природы, у нас единый исток и единая судьба. Брат, мир ослеп, и очевидно, что и ты оттуда: ведь ты уже не видишь, вы уже не видите Истины.]
…Вы для всего причиной признаете
Одно лишь Небо, словно все дела
Оно вершит в своем круговороте…
[Вы, живущие на земле люди, думаете, что причина зла — на Небесах, словно все, даже то, что вы делаете сами, «вершится» кем-то другим, а значит, не может не произойти!] Словно вы не вольны выбирать. Удобно устроились!
…Будь это так, то в вас бы не была
Свободной воля, правды бы не стало
В награде за добро, в отмщенье зла…
[Будь это так, свободы бы не существовало («в вас бы не была / Свободной воля»), вы бы не были свободными. И тогда «правды бы не стало», то есть было бы несправедливым, неправильным, что делающий добро получает в награду радость, счастье, а делающий зло получает страдание и отмщение.] Если бы все было так, то Сам Бог был бы несправедлив, ибо ни награда, ни наказание не имели бы смысла, не имели бы объяснения своему существованию.
…Влеченья от небес берут начало, —
Не все; но скажем даже — все сполна,
Вам дан же свет, чтоб воля различала
Добро и зло…
Да, несомненно, Небеса оказывают на нас некоторое воздействие. Есть, так сказать, природный аспект: ты связан с тем мигом, когда пришел в мир; Вселенная как она есть в момент нашего рождения оказывает на нас определенное влияние. Ты рождаешься в определенных обстоятельствах — во времени, в месте, в семье, в социальных условиях, и они влияют на твою восприимчивость, на темперамент. Однако все это только создает почву, основу нашей жизни, а не определяет ее целиком.
«Но скажем даже», примем допущение, допустим, что Небеса (звезды, биология, общество) определяют каждый ваш шаг, все, что происходит с вами в жизни; и все же вам дан «свет, чтоб воля различала / Добро и зло». В вас есть что-то более глубокое, чем темперамент, более весомое, чем вкус или восприимчивость, дарованные природой. В тебе есть что-то более весомое, чем полученное тобой воспитание, «центр тяжести, который даже самое дурацкое воспитание не в силах сместить», сказал бы Кафка
[175]. «Вам дан же свет, чтоб воля различала / Добро и зло». В вас живет потребность, в вас есть сердце (мне ближе это слово), которое не ошибается (вы созданы по образу и подобию Божию, поэтому ваше сердце не ошибается), в вас заложен критерий суждения, позволяющий с уверенностью распознавать добро и зло. Тот самый «закон, написанный в сердцах», о котором говорит апостол Павел (Рим. 2: 15).
…и ежели она
Осилит с Небом первый бой опасный,
То, с доброй пищей, победить должна…
«Вам дан же свет, чтоб воля различала / Добро и зло…»: вам дан свет, чтобы различать добро и зло; вам дана воля, чтобы следовать суждению, которое вы выносите. Вы решаете, любить или не любить, сказать добру «да» или «нет» (мимиходом заметим, что это учение святого Фомы Аквинского; можно сказать, что Данте положил на стихи его Сумму Теологии). И если этой воле трудно в первых битвах («ежели она / Осилит с Небом первый бой опасный»), ибо утверждать Истину — это всегда битва, то после она все победит. «С доброй пищей», то есть если будет хорошо питаться.
И вновь звучит проблема воспитания: что день за днем питает твой ум, твою волю, твое сердце? Если пища добрая, то и сердце направлено к добру, оно словно привыкает к добру. Поначалу утверждать добро трудно; но по мере того как оно становится привычным, воспитывается, сопровождает тебя, оно переходит в добродетель. Точно так же склонность ко злу, которой мы не препятствуем, а потворствуем, становится пороком. Вошедшая в привычку приверженность злу — это порок, приверженность добру — добродетель. Для того чтобы воспитать приверженность добру, необходим путь, необходимо вновь и вновь говорить добру «да», и эта каждодневная приверженность постепенно обуздывает (через несколько стихов Данте употребит слово «обузданье») волю, разворачивает ее к верной цели, к верному предмету.
…Вы лучшей власти, вольные, подвластны
И высшей силе, влившей разум в вас;
А Небеса к нему и непричастны…
[В вас заключена бо́льшая сила, лучшая природа; она сильнее характера, влияния звезд, воспитания, которое вы получили. Даже если бы вы хоть в какой-то мере были всему этому подвластны, в вас живет непобедимая свобода, и ваша задача — врастать в нее: «Вы лучшей власти, вольные, подвластны / И высшей силе».]
Воля — это энергия человеческого сердца, притягиваемая добром, это способность человека признать Истину: «Да, Господи! Ты еси». «Вольные, подвластны»: эти два слова можно комментировать до бесконечности. Скажите мне, приходилось ли вам слышать где-нибудь, чтобы вольного называли подвластным? На первый взгляд эти два слова исключают друг друга, ведь быть подвластным значит не быть вольным, свободным. Напротив, воля, свобода у Данте — это именно способность человека признать истину и быть ей подвластным. Как часто над нами господствует культура, враждебная нашей природе и нашему сердцу, заставляющая на вопрос «Что такое свобода?» отвечать: «Свобода — делать то, что хочется, это отсутствие связей, это значит никому не быть должным и ни от кого не зависеть». Свобода в понимании современного мира означает, что добра не существует: добро не делает меня подвластным себе, не определяет меня, я сам решаю, что добро и что зло. Напротив, свобода подразумевает неразрывную связь, принадлежность. Ты свободен, когда знаешь, кому принадлежишь. Ведь мы в любом случае кому-то или чему-то принадлежим — хотим того или нет, согласны с этим или нет. Альтернатива, стоящая перед нами, если обратиться за сравнением к истории Пиноккио, — не «отец или свобода»; альтернатива — «отец или хозяин», Джеппетто или Манджафоко.
Это важно подчеркивать, ведь это практически ядро, сердцевина всего того, что хотел сказать Данте о человеке, о жизни, о Боге. Это центр. Я всегда привожу ученикам в классе такой пример. Если вы возьмете двухлетнего ребенка, который напуган, потому что потерял маму в толпе, и поставите перед ним сто мам, и скажете: «Смотри, какая у тебя свобода, можешь выбрать любую из этих ста мам. Хочешь — потолще, хочешь — потоньше, хочешь — повыше, пониже, посветлее, потеменее, помоложе, постарше… ну же, выбирай, ведь ты свободен!» — представьте себе его панику! В каком случае реализовалась бы его свобода? В безумном, безрассудном выборе между ста женщинами, ни одна из которых не является его матерью? Конечно, нет! Его свобода реализовалась бы тогда, когда открылась бы дверь и вошла его мать. Тогда он, «чист и достоин посетить светила», кинулся бы ей в объятия с криком: «Мама! Я твой!» Вот в чем свобода. По крайней мере, таково опытное знание о свободе у Данте и вообще в христианстве: «Истина сделает вас свободными» (Ин. 8: 32). Культура Нового времени выдвинула возражение по этому пункту, восстала против христианской вести: если есть Истина, то мы уже не свободны. Этот шаг назад отбросил нас к мукам детерминизма, о котором мы только что говорили. Дело в том, что, как пишет отец Джуссани, «христианская религиозность возникает как единственное условие человечности. Перед человеком стоит выбор: считать себя либо свободным от всей Вселенной и зависящим только от Бога, либо свободным от Бога, и тогда он становится рабом каждого обстоятельства»
[176] — биологической предрасположенности, окружающей среды, инстинкта…
