Мне из зубцов Парнаса нужен был
Пока один; но есть обоим дело,
Раз я к концу ристанья приступил.
[До сих пор мне было достаточно воззвать к кому-нибудь из обитателей Парнаса, или к музам, или к Аполлону (они проживали на двух его вершинах), но теперь я обращаюсь и к нему, и к ним — все они должны мне помочь.]
Войди мне в грудь и вей, чтоб песнь звенела,
Как в день, когда ты Марсия извлек
И выбросил из оболочки тела.
[Войди мне в грудь и вдохнови меня, как это было, когда… Тут идет отсылка к мифу о Марсии, вызвавшем Аполлона на состязание, — он дорого поплатился за проигрыш, потому что по приказу Аполлона с него содрали кожу.]
О вышний дух, когда б ты мне помог
Так, чтобы тень державы осиянной
Явить, в мозгу я впечатленной мог,
Я стал бы в сень листвы, тебе желанной,
Чтоб на меня возложен был венец,
Моим предметом и тобой мне данный.
[О, вышний дух, если бы ты дал мне способность (умение, мудрость, способность вместить) сообщить хотя бы тень, хотя бы отголосок того, что осталось во мне, то я бы смог прийти к «тебе желанному» древу, то есть лавру, и был бы увенчан его листвой, и был бы достоин этого венца благодаря своему искусству, своим стихам.]
Затем следует обличение современности. Одному Богу известно, что бы он написал про наши нынешние времена…
Ее настолько редко рвут, отец,
Чтоб кесаря почтить или поэта,
К стыду и по вине людских сердец,
Что богу Дельф должно быть в радость это,
Когда к пенейским листьям взор воздет
И чье-то сердце жаждой их согрето.
[Отче, так редко в нынешние времена можно найти человека, достойного этого «увенчания» благодаря своей политической или творческой деятельности («кесаря» или «поэта»), что если уж найдется один, в чьем сердце есть жажда истины (красоты, помощи ближнему), то это Божеству должно быть «в радость».]
За искрой пламя ширится вослед:
За мной, быть может, лучшими устами
Взнесут мольбу, чтоб с Кирры был ответ.
[Часто за искрой следует пламя, с огонька начинается большой пожар, и я бы хотел быть такой искрой. Быть может, другие люди еще более настойчиво («лучшими устами») попросят у Аполлона (Кирра — одно из святилищ Аполлона на пути в Дельфы), и он им ответит. В общем, я буду стараться в меру своих возможностей, но, как бы мало я ни написал, это только начало, пролог к великим повествованиям тех, кто последует по моему пути.]
Пропустим следующие девять стихов (ст. 37–45), они представляют собой хитрое плетение слов. Здесь Данте утверждает, что настал полдень и начинается собственно действие.
…Когда, налево обратясь лицом,
Вонзилась в солнце Беатриче взором;
Так не почиет орлий взгляд на нем.
Мы подходим к лицезрению рая, и вместе с тем изменяются слова для описания человеческого опыта. «Ад» состоял из повествований, исполненных ужаса и обвинений, страшных фигур, которые описывались во всей своей жестокости и злобе; в «Чистилище» преобладало молитвенное пение, весь рассказ был огромной литургией, в которой слово — свято, и святы жест и путь; мы встретили в чистилище и Символ веры, и мессу, и основные молитвы, потому что жизнь Церкви в каком-то смысле очистительна.
В раю же слово как бы отступает, слово истинное — в лицезрении Истины. Данте и Беатриче разговаривают глазами. Это состояние, возможно, знакомо старикам: в юности мы доверяем слову, но со временем осознаешь, что слово может быть неправильно истолковано и чаще становится причиной непонимания, чем единения. Объединяет нечто другое, и другое может лучше выразить то, что хотелось бы сказать, но словами сказать невозможно.
В течение всей этой кантики Данте открывает для себя, что им с Беатриче достаточно просто смотреть друг на друга. Жизнь разрешается не в убедительных рассуждениях, а в том, с какой готовностью ты растворяешься во взгляде Другого. Достаточно смотреть на Него с жаждой соучастия, чтобы увидеть Его предстояние, Его жизнь в славе, в Истине. Он еще более человек, чем ты, в Нем неизмеримо больше всего. Ты живешь и смотришь на Него, и это дает тебе силы жить, идти за Ним, этот взгляд тебя ведет, влечет за Ним или рядом с Ним. Следование в самом верном смысле этого слова — то есть уподобление. Как ребенок, бросающийся в объятия матери без тени сомнения в их взаимной любви.
«Когда, налево обратясь лицом, /Вонзилась в солнце Беатриче взором»: Данте видит, как Беатриче устремила взгляд на солнце, повернувшись при этом налево, и глядит на него в упор так, как никто из живущих, даже орлы смотреть не могут: «Так не почиет орлий взгляд на нем». В то время считалось, что орлы — единственные среди живых существ — могут смотреть на солнце и не ослепнуть. Именно поэтому орел — символ евангелиста Иоанна, глубже всех всмотревшегося в Истину и написавшего самое, с богословской точки зрения, глубокое Евангелие. Но ни один орел не может так смотреть на солнце, пишет Данте, как на него смотрела Беатриче.
Как луч выходит из луча, в котором
Берет начало, чтоб отпрянуть ввысь, —
Скиталец в думах о возврате скором, —
Так из ее движений родились,
Глазами в дух войдя, мои; к светилу
Не по-людски глаза мои взнеслись.
Вот что значит следовать за кем-то, вот что значит любить! Данте объясняет нам закон преломления лучей. «Как отражающийся луч возникает из той точки, куда ударяет первый луч, и устремляется вверх, подобно паломнику, неизменно возвращающемуся к себе на родину, так и я увидел, как Беатриче вонзает свой взор в светило, и образ ее, смотрящей на солнце, в моем взгляде, устремленном на нее, преобразил меня, уподобил меня ей, и оказалось, что я тоже смотрю на солнце». Никаких слов не было произнесено, но Данте преобразился, изменилось его зрение.
Там можно многое, что не под силу
Нам здесь, затем что создан тот приют
Для человека по его мерилу.
[В земном раю, сотворенном для человека «по его мерилу», возможно многое, что невозможно в земной жизни. Оно становится возможно, потому что жизнь там иная, она — в полноте, она такая, какой была изначально, когда Бог сотворил мир, какой она была прежде разрушившего и исказившего ее греха.] Грех привнес в жизнь раны и ограничения. В этот момент Данте, не будучи еще блаженной душой, а оставаясь смертным человеком, может прикоснуться к той, настоящей, жизни, о чем рассказывает в этих удивительных стихах.
А Беатриче к вечным высотáм
Стремила взор; мой взгляд низведши вскоре,
Я устремил глаза к ее глазам.
Я стал таким, в ее теряясь взоре,
Как Главк, когда вкушенная трава
Его к бессмертным приобщила в море.
Пречеловеченье вместить в слова
Нельзя; пример мой близок по приметам,
Но самый опыт — милость божества.
В первой терцине тот же образ из земного рая: Беатриче смотрит на Бога, а Данте смотрит на Беатриче. Это поразительная игра взоров: человек, который не может смотреть прямо на Бога, видит того, кто на Него смотрит, и участвует в том преображении, которое лицезрение Бога неизбежно в человеке производит, и это преображение захватывает и его. Таким образом, и он имеет опыт блаженства, испытываемый, переживаемый тем, на кого он смотрит. Об этом нам говорит вторая терцина: «теряясь в ее взоре», вглядываясь в ее преображенный лик, я стал, как Главк — еще один образ из греческой мифологии, — который, вкусив какой-то травы, стал богом, я перешел от человеческой природы к природе божественной.
