Здесь неизбежно на ум приходят заключительные слова песни двадцать шестой «Чистилища»: «Тебя венчаю митрой и венцом» — ты владыка, господин самому себе, ты свободен. Франциск, избравший в невесты бедность, возлюбленную Христа, обретает свободу, свободу от всякого беспокойства, от страха и стыда, даже перед Папой он смеет теперь стоять прямо, «царственно». Как известно, Иннокентий III Устав утвердил. «Устав скрепил им первою печатью» — это первое устное утверждение; за ним последует второе, письменное, второй Устав будет скреплен папской буллой и получит название «Устав, утвержденный буллой».
В этой связи я хотел бы вспомнить прекрасную историю, проиллюстрированную также и на фресках Джотто в верхней базилике святого Франциска в Ассизи: рассказ о сновидении Папы Иннокентия, который изначально не хотел утверждать Устав францисканцам. Франциск и его ученики показались Папе группой оборванцев, к тому же безумных. Но потом он увидел сон о том, как рушится лютеранская базилика, а удерживают ее Франциск и Доминик. Этот сон заставил его хотя бы устно утвердить Устав.
Неизвестно, насколько исторически правдива эта история, но сомнения Папы Иннокентия можно понять. В то время Европу наполняли группки людей, у которых желание поиска истинной бедности переплеталось со стремлением обличить богатство клира. Часто эта критика имела веские основания. Несколькими стихами ранее Данте писал о тех, кто священством приобретает богатство, преследует собственный интерес. Но часто эта критика становилась атакой на священнослужение как таковое, на Церковь. А потому нелегко было в то время отличить святых от еретиков. Где граница между святостью и ересью? По каким признакам отличить одно от другого?
Критерием, мне кажется, может быть не то, кто прав или неправ, когда обличает зло — с этой точки зрения Лютер мог быть более прав, чем Франциск, — а любовь к Церкви. Чем в большей нужде святой видит Церковь, свой дом, семью, к которой принадлежит, тем больше он ее любит, тем больше хочет отдать за нее свою жизнь. А еретик высокомерно выходит прочь из рушащегося дома и показывает в него пальцем, говоря: «Мерзость какая, рушится. Я построю себе новый, гораздо красивее».
Историю Церкви пронизывает вопрос свободы: можно ли любить Церковь одряхлевшую, противоречивую, полную греха и грешников, можно ли за такую Церковь отдать жизнь? С этой точки зрения нынешнее время не сильно отличается от эпохи Лютера или святого Франциска: и сегодня есть фарисеи и моралисты, обличающие грешников, а есть святые, знающие, что все мы грешны, что Христос пришел не к здоровым, но к больным. Нет ничего удивительного в том, что Церковь полна грешников, ибо их возлюбил Господь. А потому за эту Церковь, полную таких грешников, как я сам, можно отдать свою жизнь.
Франциск предложил людям такую жизнь, такую радость, что они пришли в движение, их становилось все больше и больше. В мире, где еще не было газет и телевизора, новость о том, как живет Франциск, распространилась молниеносно, всего несколько лет — и за ним последовали тысячи, около пяти тысяч молодых людей, ставших братьями. Это было поистине удивительное явление.
Когда разросся бедненький народ
Вокруг того, чья жизнь столь знаменита,
Что славу ей лишь небо воспоет,
Дух повелел, чтоб вновь была повита
Короной, из Гонориевых рук,
Святая воля их архимандрита.
[После того как францисканское движение возросло, следуя примеру жизни cвятого, которого лучше воспоют на небесах, чем в этих бедных стихах, святое стремление пастыря (в тексте употреблено греческое слово «архимандрит», которое обозначает «пастырь, учитель») было увенчано Святым Духом второй короной, то есть Уставом, утвержденным папской буллой, полученным от Папы Гонория.]
Когда же он, томимый жаждой мук,
Перед лицом надменного султана
Христа восславил и Христовых слуг,
Но увидал, что учит слишком рано
Незрелых, и вернулся, чтоб во зле
Не чахла италийская поляна…
Как известно, в какой-то момент Франциск отправился на Восток в надежде обратить мусульман. Он попал в плен, но ему удалось предстать перед султаном и сказать речь. Султан, ни в коей мере не обратившись, все же, по-видимому, оценил Франциска, был растроган и позволил ему вернуться на Родину (а это уже немало в тех обстоятельствах).
Не найдя на Востоке людей, готовых к обращению и не желая оставаться там напрасно, Франциск решил вернуться в Италию.
В двух терцинах Данте рассказывает удивительное приключение человека, не устрашившегося поехать проповедовать Христа тому, кто в то время считался, а скорее всего, и на самом деле был, главным врагом христианской веры. Но нам, как мне кажется, следует поговорить о нем подробнее, потому что миссионерский пыл — одно из важнейших измерений христианской жизни.
Тут важно понять, что то, чем мы не делимся c другими, не становится по-настоящему нашим, не принадлежит нам и может быть утеряно. Мы даже не совершаем здесь выбор: делиться или не делиться, — поскольку делиться и в радости, и в горе — потребность человеческой природы. Мы так устроены, что для того, чтобы почувствовать себя прощенными, мы должны назвать зло по имени, а иначе оно не дает нам жить, разрастаясь внутри, как опухоль.
И то же самое с добром. Если случается что-то хорошее, наша первая мысль — позвонить другу, жене, кому-нибудь. Я всегда говорю своим школьникам, что худшее, что может произойти с человеком на необитаемом острове, — это если он найдет клад. Он не сможет никому о нем сказать, не сможет потратить, не сможет вести себя так, как это ему свойственно в обычных человеческих отношениях, от этого можно сойти с ума! О хорошем — так же, как и о плохом, — если оно происходит, невозможно не сказать. Поэтому христиане не могут не возвещать Христа. Трудиться во славу Божию — естественное свойство проживаемой веры. Меня всегда очень трогала мысль, что Франциск отправился к султану, охваченный этим пылом, этим стремлением.
Поскольку, однако, проповедь его на Востоке успеха не имела, он вернулся в Италию, «чтобы во зле не чахла италийская поляна», ибо там она приносила большие плоды.
На Тибр и Арно рознящей скале
Приняв Христа последние печати,
Он их носил два года на земле.
«На Тибр и Арно рознящей скале», т. е. на горе Верна, Франциск поистине и очевидно является как alter Christus — принимает стигматы. Этот таинственный знак Христос посылает Своему ученику, чтобы сказать о нем миру: «Это поистине Я». Именно Христос говорит пяти тысячам собравшихся: «Следуйте за ним, вы можете жизнь отдать за него, потому что он — это Я. Если вы идете за ним — за Мной идете, слушаетесь его — Меня слушаетесь, любите его — Меня любите». В этом смысл таинства, реального присутствия Христа в Церкви, или, можно сказать, сущность Церкви как мистического Тела Христова.
Когда Даритель столькой благодати
Вознес того, кто захотел таким
Смиренным быть, к им заслуженной плате,
Он братьям, как наследникам своим,
Возлюбленную поручил всецело,
Хранить ей верность завещая им;
Единственно из рук ее хотела
Его душа в чертог свой отойти,
Иного гроба не избрав для тела.
[Когда же Богу было угодно «вознести» в рай своего избранника к «заслуженной плате», к награде за его смирение и умаление, Франциск передал своим наследникам, своим братьям, самое дорогое, что у него было — бедность. Он призвал их быть верными данному ими обету бедности, призвал их «хранить ей верность», любить ее.
