Картинный (Портретный) зал Большого Петергофского дворца
1756–1762
Ротари — искушенный композитор мелкоформатных, обычно погрудных, женских поличий, грамотный колорист, приверженный письму тонами и оттенками, сторонник гладкой фарфоровой фактуры, — подобно умелому либреттисту, раздает всем своим прошлым, настоящим и будущим исполнителям не «роли» и не «характеры», а «амплуа». В результате, при ближнем взгляде, Картинный (или Портретный) зал Большого Петергофского дворца (1756–1762) благодаря миловидной схожести всех персонажей, шпалерной без зазоров развеске этих «будто-бы-портретов», «покадровой» и дискретной, словно бы анимационной «режиссуре», где всякий зритель напишет свой «сценарий» перехода некоей девы вообще от «мило легкого печалования» к «радости живой», превращается воистину в «Кабинет мод и граций», в некую антологию всех возможных человеческих чувств и хрестоматию всех их оттенков. При взгляде дальнем, при «взоре созерцателя зодчества», читающего архитектурное решение интерьера, ротариевские псевдопортретные головки сливаются в мерцающую мозаику, в стихию декорации, в переливчатое панно поз и гримас. Здесь уже ни к чему разбор «текста» людских страстей, составленных из полного «алфавита» движений и ужимок — к примеру, уже не важно моралите ненавязчивых напоминаний о «суете сует» при помощи изображений молодости и старости, чтения любовного письма и подглядывания в него («Читальщицы». ГТГ). Важно, что «алфавит» этот — двойной, общеевропейский: это и родная, чуть развесистая, восходящая к пластике древнегреческого «кириллица», и архитектурно совершенная «латиница», пусть и нагруженная немецкой и французской «фонетикой», а то и романо-германской «орфоэпией» с неизбежностью диакритических знаков над ровной гладью отстраненной латинской строки.
Впрочем, образцы творчества Ротари в собственно портретном жанре — такие, как парные «Портрет П. Б. Шереметева» и «Портрет В. А. Шереметевой» (оба — ок. 1760 г. ГМК), — являют нам примеры той же стилистики, балансирующей между портретом и жанром. Более этой игры — в мужском изображении, где внесение жанрового мотива — чтения письма — позволило художнику и деликатно маскировать физический недостаток графа (его косоглазие), и поиграть на эмблематике чтения эпистолы, что с равным успехом могло значить и интеллектуальный труд, и любовное приключение.
Замечая своеобразный «полижанризм» Ротари, обратим внимание на то, что вообще жанровая структура русской живописи XVIII века чрезвычайно подвижна. Так, пейзажи до середины столетия находились почти в прямой зависимости от графики (в особенности — гравюры), которая с необыкновенным успехом культивировала городской вид. Импульс этой тенденции дало строительство Петербурга. Художники и по заказу, и по собственному интересу фиксировали процесс его возведения, подчас забегая вперед и изображая дома, еще не построенные, но запланированные. В это время видопись еще не стала жанром как таковым, делясь на своего рода «документалистику», когда с рисунков и гравюр создавались живописные картины, более или менее убедительно «раскрашивающие» офорты, и на «аркадийские» пейзажи, более всего популярные в десюдепортах.
Пьетро деи Ротари
Читальщицы. Не датировано
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Десюдепорт Б. В. Суходольского «Прогулка» (1750-е гг. ГТГ) — прекрасный образец такого рода живописи, где прихотливые абрисы руин, искривленные деревца, нагромождение странных и причудливых архитектурных форм, изысканные позы галантного общества «рифмуются» с изощренной формой самого холста и его узорчатой рамкой. Очевидно, что такие произведения не мыслятся вне архитектурного ансамбля и изолированно от иных подобных. В «Прогулке» Суходольского дамы и кавалеры разыгрывают сцену чтения неких древних манускриптов на фоне элегических руин, стелл, герм и памятников… Учитывая, что парный десюдепорт из того же Екатерингофского дворца, где персонажи заняты наблюдениями за светилами, называется «Астрономия», резонно предположить, что в действительности перед нами — не «Прогулка», а «История» с неизбежным ее «ветром времени», искривляющим «слабую натуру».
Пьетро деи Ротари Портрет П. Б. Шереметева. Ок. 1760
Государственный музей керамики и «Усадьба Кусково XVIII века», Москва
Пьетро деи Ротари
Портрет В. А. Шереметевой. Ок. 1760
Государственный музей керамики и «Усадьба Кусково XVIII века», Москва
Б. В. Суходольский
«Прогулка». 1750-е
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Мнимая выспренность подобных затей, их галантная надуманность, жантильная наивность «робинзонады», вошедшие в жизнь с середины столетия, когда охотно публикуются «Езда в остров Любви» и иные эмблематические тексты жизнестроения, оказались удивительно живучими, опосредующими усадьбы XVIII–XIX, приюты искусств второй половины XIX — начала XX, дачи XX века. Мудро не трогая историй собственно дачных романов, вспомним хотя бы место встреч и объяснений Кати Одинцовой и младшего Кирсанова в «Отцах и детях»:
«Покойный Одинцов не любил нововведений, но допускал „некоторую игру облагороженного вкуса“ и вследствие этого воздвигнул у себя в саду, между теплицей и прудом, строение вроде греческого портика из русского кирпича. На задней, глухой стене этого портика, или галереи, были вделаны шесть ниш для статуй, которые Одинцов собирался выписать из-за границы. Эти статуи долженствовали изображать собою: Уединение, Молчание, Размышление, Меланхолию, Стыдливость и Чувствительность. Одну из них, богиню Молчания, с пальцем на губах, привезли, было, и поставили; но ей в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос „вдвое лучше прежнего“, однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб. Передняя сторона портика давно заросла густым кустарником: одни капители колонн виднелись над сплошною зеленью. В самом портике даже в полдень было прохладно. Анна Сергеевна не любила посещать это место с тех пор, как увидала там ужа; но Катя часто приходила садиться на большую каменную скамью, устроенную под одною из ниш. Окруженная свежестью и тенью, она читала, работала или предавалась тому ощущению полной тишины, которое, вероятно, знакомо каждому и прелесть которого состоит в едва сознательном, немотствующем подкарауливанье широкой жизненной волны, непрерывно катящейся и кругом нас, и в нас самих».
