Случайно ли русские романы Нового времени стремятся к развитию в пейзаже, предпочитая волю просторов садов и парков разной степени ухоженности
[65] регламентирующим объятиям интерьеров с их цепкой вещностью? Ведь «окнище» русской живописи куда легче открывается вовне, нежели внутрь, в панегирическую холодность недообжитого интерьера с разнокалиберной дробью его вещей и вещиц.
* * *
В середине столетия кратковременное развитие получил и натюрморт — жанр, вообще, достаточно редкий для русской живописи. Если предметопись первой половины века рождалась из естественного желания познать конкретный окружающий художника мир — познать настолько, чтобы можно было создать иллюзию его существования на холсте, утверждая картину-«обманку», — то натюрморты середины столетия постепенно уходят от эффекта trompe-l’oeil. Если Г. Теплов в своей «обманке» сочинял сложную и иллюзорную композицию, состоящую из предметов-эмблем, создавал велеречивый «текст», чтение которого постепенно приводило зрителя к моралите о vanitas vanitatum, то И. Ф. Гроот (брат Георга Гроота) в своей «зверописи», считавшейся тогда натюрмортом, — например в «Коте и мертвом зайце» (1777. ГТГ), — не строя сложных мизансцен и хорошо владея живописным ремеслом, как кажется, прямо и без обиняков приступает к эмблематическому выводу о превратностях бытия и колесе фортуны: «Собака Кошку съела, // Собаку съел Медведь. // Медведя — зевом — Лев принудил умереть, // Сразити Льва рука Охотничья умела, // Охотника ужалила Змея, // Змею загрызла Кошка. // Сия // Вкруг около дорожка, // А мысль моя, // И видно нам неоднократно, // Что все на свете коловратно».
Попытки А. П. Сумарокова — автора цитируемого стихотворения и современника Гроота — придать вес своему тезису при помощи символического величания героев басни со строчной буквы вполне схожи с серьезностью, с какой Гроот тщательно выписывает свою сцену, не без остроумия поигрывая исторически сложившейся амбивалентностью эмблем общеевропейского лексикона. И, поди, теперь, листая старинные «Эмблематы» и «Симболяриумы», уразумей, в чем тут дело… То ли «Кот» («домашнее», «прирученное», «Любовь в браке») секунду назад разбил окно, решительно задрал «Зайца» (как и «Кролик» в силу плодовитости — «Распутство» и «Похоть») и речь, стало быть, о победе «Воцерковленного Брака» над опасным искушением адюльтера и смертным грехом «Прелюбодеяния». То ли, уже по рецептам баснописцев Нового времени и в первую очередь, конечно же, Лафонтена, а за ним уже Кантемира и Хемницера, зверописец морализирует на все тот же сюжет «Неверности», но ровно наоборот: означивая «Зайцем»-«Кроликом» возлюбленный «Домопорядок» и «Законный приплод», а гуляющим самим по себе «Котом» — окаянный «Соблазн». То ли, согласно католическому и протестантскому бестиариям, являет нам «Зайца» как человека, терзаемого дьяволом, и еретика, а «Кота» — как «Оборотня», как непременный атрибут «Ереси». То ли, наконец, следуя итальянской ренессансной эмблематике, по мнению художника, «Храбрость», вообще, в образе «Кота» побеждает некую «Трусость» как бестолкового и пугливого «Зайца», по давнему рыцарскому сценарию «á la Кир Великий»
[66]…
