Опыты первого исторического живописца Лосенко — его путь от предчувствия исторической живописи в баснословном «Владимире…» к исторической живописи как таковой в «Прощании…» — дали импульс развитию этого жанра в России, благо Академия поощряла его, считая самым, что ни на есть, высшим. Рядом с Лосенко и вслед за ним на тесных и пыльных подмостках всемирной истории плодотворно работали Г. Козлов, П. Соколов, И. Акимов, Г. Угрюмов. Однако все они нежданно-негаданно столкнулись с особым русским парадоксом об истории.
А. Лосенко
Прощание Гектора с Андромахой. 1773
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Еще давно-давным далеко зрячие предшественники глубоко видевшего Гомера твердо знали, что боги посылают человеку приключения, дабы у будущих поэтов было о чем петь. Для риторической культуры все обретает смысл и завершенность, только если оно, это самое все, рассказано. Что делать, история и есть история: по-русски, в отличие от немецкого или английского, нет различий между Geschichte и Historie, между story и history. Жизнь — всего лишь рассказ: рассказ с трибуны, у костра, на пересылке, в зале, на нарах, в купе, у печки, в кабинете, у озера, в постели, на исповеди, в переплете, за столом, в казарме… Так — в любой риторической культуре и особливо — в России, где второе тысячелетие слово почитается как Слово.
Отсутствие в русском уме розни между Geschichte и Historie, story и history сослужит великую службу русской литературе, выйдя из антиномии «истории» прозрачностью «Капитанской дочки» и промыслительностью «Войны и мира», но долго-долго — пожалуй, до самого Сурикова, — будет «кастрировать» страсть русской исторической живописи, обращая неумолимую «огнестрельность» истории в холостой запал забавного и поучительного анекдота. Примечательно в этом смысле отсутствие в русском синтаксисе эпохи утвержденного в правах восклицательного знака и знаков диалога (тире и кавычек чужой речи), особо значимых для двойного и парного портретов.
Как вести диалог портретируемых в одном или смежных пространствах, как выстроить реплики легендарных персонажей в «живописном художестве баснословия», коль диалоги все еще маркируются вводными «мол», «де», «ста», условно обозначающими начало и конец другого речения, открытие и закрытие «кавычек»? Это отсутствие многое говорит об историческом сознании и, стало быть, исторической живописи XVIII века, безнадежно мужественно начатой Лосенко.
Петр Соколов лучше других усвоил его опыты. Со странной и вряд ли случайной настойчивостью продолжал он «владимирский» цикл своего учителя, получив в 1770 году малую золотую медаль Академии за картину по программе «из российской истории о удержании Владимиром нанесенного от Рогнеды на него сонного и на тот час пробудившегося удара ножом», а в 1772-м удостоившись большой золотой медали за опыт «Кирилл философ греческий показывает князю Владимиру завесу с изображением Страшного суда». Его «Дедал привязывает крылья Икару» (1777. ГТГ) — чрезвычайно убедительный в анатомии и подробный в пластике — демонстрирует и пристальное изучение образцов в Риме под руководством П. Батони и Ж. Натуара, и внимательное штудирование «Изъяснения краткой пропорции человека, основанной на достоверном исследовании разных пропорций древних статуй, старанием Императорской Академии художеств Профессора живописи господина Лосенко для пользы юношества, упражняющегося в рисовании, изданное», долгие годы служившего учебником для студентов.
Другой ученик Лосенко — И. А. Акимов — сразу же обозначил в своем творчестве главные опасности исторической живописи: надуманность сюжета, выспренность характеристик, застылость поз, схожую с живыми картинами или с «игрушкой немой»
[76], ремесленность техники или, говоря словами уже цитированного Урванова, невозможность расположить «историческое представление выгодно для картины, то есть, чтобы приятно было оно для зрения» и вместе с тем «без потери существенной силы повествования». Акимов — лучший образец для толкования русского парадокса об истории «истории». В тщательной карнации, в деловитом исполнении плоти, в школярской прорисовке мускулов, в погоне за передачей фактуры тканей и металла его «Самосожжение Геркулеса на костре в присутствии его друга Филоктета» (1782. ГТГ) будто и запамятовало о нестерпимых муках, обрекающих Геракла на гибель в огне. Воспоследовавший двадцать лет спустя, когда маститый Акимов занял пост директора Академии, «Сатурн с косой, сидящий на камне и обрезывающий крылья Амуру» (1802. ГТГ), должный постулировать неизменную победу неизбежного времени над неминуемой любовью, выглядит и вовсе анекдотом из пыльных фарфоровых «штук» бездонного западноевропейского «рокайля», — анекдотом, который отнюдь не в первый раз рассказывает престарелый дедушка нетерпеливо глядящим на дверь внукам.
П. Соколов
Дедал привязывает крылья Икару. 1777
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Может статься, что дедушка толкует о своих военных подвигах. Однако судьба русской батальной картины XVIII века, в отличие от истории русского оружия, удивительно несчастлива… И «Портрет Петра I на фоне Полтавской баталии» И. Г. Таннауера (1710-е гг. ГРМ), и вольное его повторение неизвестным русским мастером первой половины столетия из собрания Третьяковской галереи, и «Граф А. Г. Орлов. Милосердие после Чесменского боя» (Неизвестный художник. Втор. пол. XVIII в. ГТГ), и «Аллегория на Чесменскую победу» Теодора де Роде (1771. ГТГ), украшавшая некогда Мраморный дворец Петербурга, представляют войну как персональный поступок героя. Сама парадоксальность русского глагола «воевать» в XVIII — начале XIX столетия заранее указывает на обреченность русской баталистики. Ведь едва не до гоголевской эпохи и эры молодого Толстого русские воевали не столько с кем-то, сколь кого-то. Петр и его войско, говорят современники, «воевали шведа и турка воевали»; «Елисавет с армией и флотом воевала немца»; екатерининские орлы «воевали…» — кого только не воевали в XVIII веке. Воевать «с кем» русский язык и, стало быть, Россия начнет лишь после «нашествия двунадесяти языков» в 1812 году. Редкость и беспомощность батального полотна в беспрестанно и небезрезультатно ратующей стране — в двоиственности переходного глагола, переходность в первой трети XIX века утратившего.
И. Акимов
