Быть может эта географическая «растяжка» между заходом и восходом, между полночью и полднем сообщила дополнительное напряжение и метафизике страны, ее символическому полю, где «запад» все норовит стать — писаться, произноситься, слышаться — «Западом» («западники»!), «восток» — «Востоком» («Да, скифы мы…»), «север» — «Севером» («Мы — люди с севера…»), а «юг» — «Югом» («О, этот Юг! О, эта Ницца…»). Лишь в начале XX столетия трезвые умы предпринимают попытки снятия этого напряжения. Д. И. Менделеев в 1900-е констатирует: «Изображение всей России на географических картах, однако, чрезвычайно мало удобно, именно по той причине, что она вытянулась с Запада на Восток от Польши до Берингова пролива <…> Когда речь идет о России, тогда следует непременно иметь в виду изображение всей ее целиком. Когда же ее изображают в целом (чаще всего в проекции Гаусса) виде, то всегда, как видно и по прилагаемому небольшому эскизу, Новгородско-Московская или Царская Россия, составляющая родоначалие всей империи и содержащая в себе центр ее населенности, является каким-то придатком, находящимся сбоку, так что получается общее впечатление о России как стране по преимуществу Азиатской. Но <…> в настоящую эпоху Россия все же во всех отношениях страна преимущественно европейская и только в малой или побочной степени азиатская. Россия, по моему крайнему разумению, назначена сгладить тысячелетнюю рознь Азии и Европы, помирить и слить два разных мира, найти способы уравновешения между передовым, но кичливым и непоследовательным европейским индивидуализмом и азиатской покорною, даже отсталою и приниженною, но все же твердою государственно-социальною сплоченностью. Поэтому я употребил немало усилий и попыток на то, чтобы найти такой способ картографического изображения всей России
[87], в котором Европа сливалась бы с Азиею и выступало бы ныне первенствующее значение Европейской России»
[88]. Еде уж тут, при таких-то исторических и геополитических размахах (коли, по сию пору, пространство меряется временем: «Далеко до Смоленска?» — «Одна ночь») обустраивать частную жизнь, ладить уют и заниматься презренным бытовым жанром!
В отличие от бытового жанра, пейзаж эволюционировал последовательнее, хотя и здесь мы сталкиваемся с главной проблемой русской живописи XVIII века — увидеть. Ведь зрение — не зрелище. Зрение — это понимание. Увидеть — это не просто отыскать глазами: увидеть — это понять и вместить. Увидеть пейзаж, понять его особость — это значит отделиться от него. И тот, кого мы называем «человеком Древней Руси», человеком X–XVII веков, пейзажа именно что не видел. Он не знал природы так же, как не различает себя с матерью еще не родившийся (X–XV вв.) и как плачет об этом отделении едва появившийся на свет младенец (XVI–XVII вв.). И только новое чувство природы, заявляющее о себе в 1770-е годы, рождает собственно пейзаж — пейзаж как жанр живописи и пейзаж как способ видения.
Человек второй половины столетия начинает открывать прекрасное в самой натуре. Созерцание видов — новое его занятие. Новая эпоха — эпоха Просвещения, — споря с предшественниками, провозглашала идею всеобщего порядка. За примерами обращались к золотому веку человеческой истории — к античности, полагая ее образцом, и к природе как идеалу натурального порядка. Культ величавой простоты и благородной естественности провозглашается эпохой. Италия, где составляют единое целое памятники античной древности и виды щедрой земли, становится не только местом паломничества художников-пейзажистов, выделившихся тогда в отдельный класс в молодой Российской академии художеств, но и, главное, предметом изображения.
Сем. Щедрин
Каменный мост в Гатчине у площади Конетебля. 1799–1801
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Русский пейзаж XVIII века достиг высшей точки своего развития в творчестве двух живописцев — Семена Ф. Щедрина (1745–1804) и Ф. Я. Алексеева (1753–1824). Они воплощали два направления русской пейзажной живописи. Одно — назовем его «щедринское», зачатое в эмблематике ленотровских и послеленотровских «садов», — было связано с семантикой и природой парков, которые в то время возникали в самых разных уголках России. Другое — пусть, соответственно, будет «алексеевское» — внебрачный плод незаконного сына венецианской ведутты — обращалось к городскому ландшафту, прежде всего — Петербурга и Москвы.
Щедрин чаще всего писал парки в Гатчине, Петергофе, Павловске, дачи и сады под Петербургом, усадьбы под Москвой. Пушистые купы деревьев, чуть рябоватая амальгама водной глади, замкнутой кулисами, тенистые аллеи «натуральных садов», одинокие постройки в парках, волнистый рельеф земли, иногда — мелкомасштабные фигурки прогуливающихся или крестьян, безмятежно пасущийся домашний скот — вот основные элементы его композиций с их идиллическим спокойствием, тихой мечтательностью, аркадийской гармонией. Крепко скомпонованные, центрированные, кулисные пейзажи Щедрина вместе с тем декоративны. Они построены на трехцветной основе, включающей в себя охру, зелень и голубой. Каждый из этих цветов доминирует, соответственно, на первом, втором и третьем планах. Так сделаны и «Каменный мост в Гатчине у площади Конетабля» (1799–1801. ГТГ), и «Мельница и башня Пиль в Павловске» (1792. ГТГ).
Сем. Щедрин
Мельница и башня Пиль в Павловске. 1792
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Известно, что Семен Щедрин занимался не только станковой живописью. В Жерновке под Петербургом он расписал «сухими красками» стену одного из дворцовых залов, повторив композицию своего же станкового пейзажа, добавив сентименталистскую ноту в «партитуру» классицистического интерьера. Так и в станковой живописи Щедрина при всей строгости и четкости пространственных членений, свойственных классицизму, чувствуются сентименталистские настроения. Именно такие пейзажи, как кисти Щедрина, провоцировали героев эпохи на сентименталистские воздыхания такого, например, рода:
«Сын мой! озирая холмы сии, одеваемые небесной лазурью, поля, жатвы и напояющие их струи, не чувствуешь ли в сердце благополучия? Чудеса природы не довольны ли для счастия человека? Но одно худое дело, которого сознание оскорбляет сердце, может разрушить прелесть наслаждения. Великолепие и вся красота природы вкушаются только невинным сердцем. Сохраняй тщательно непорочность сердца своего; будь кроток, праведен, благотворителен, поставляй себя всечасно в присутствии высшего существа. Одно счастие — добродетель; одно несчастие — порок. И все вечера твои будут так тихи и ясны, как нынешний. Спокойная совесть творит природу прекрасную».
