Поразительная мощь и ошеломительная органичность готической идеи Баженова неизменно чувствуются всеми, в том числе и пейзажистами. Граверы и литографы позапрошлого века, изображая Царицыно, неизменно «готизируют» эту псевдоготику, руинируя ее вплоть до балок, стропил, обрешетки, обязательно преувеличивая степень разрухи, никогда не забывая «срифмовать» и уподобить естественность готики натуральности пейзажа. (И в самом деле: «Если стрельчатая арка и не вытекает из переплета ветвей, то, во всяком случае, она соответствует ему как жест»
[98].) Эта поэзия руин
[99] даст впоследствии мощный толчок к сопряжению в риторических и изобразительных метафорах «страдательного» человеческого «Я» и архитектурных развалин:
Друзья мои! Держитесь за перила,
За этот взгляд, за живопись, за строчку,
За лучшее, что с нами в жизни было.
А этот храм не молния спалила
Он так задуман был. Поставим точку
[100].
Предложенная Баженовым в камне программа, выражавшая, так или иначе, чаяния части русского общества о подлинно просвещенном правлении, не пришлась по вкусу Екатерине. Последовал приказ разобрать главный Дворец. Новый его проект и строительство (1786–1793) поручили М. Ф. Казакову, незадолго до этого предложившему в Петровском путевом дворце (1775–1782) готику, в которой куда как более отчетлив образ допетровского, где «древнерусский», с точки зрения эпохи, декор накладывается на ясно читаемую классицистическую схему и классицистический интерьер.
Вид Петровского подъездного дворца, находящегося в трех верстах от Москвы по С.-Петербургской дороге
Российская государственная библиотека, Москва
Сопоставляя «Вид Петровского подъездного дворца, находящегося в трех верстах от Москвы по С.-Петербургской дороге» из собрания РГБ с замечательной гуашью неизвестного мастера из того же книгохранилища, сравнивая фасадную ясность резцовой гравюры и острую ракурсность гуаши, высокий и низкий горизонты, «переменную облачность» и «предгрозовые» облака, вечный полдень и долгий закат, жантильную публику в изяществе выстроенных поз и пастуха со стадом, бегущего незнамо куда, не ясно зачем, охваченного какой-то смутной и немотивированной тревогой, видим не столько рознь художественных темпераментов, сколько два взгляда на готику. «Взор» «казаковский» и «зрак» «баженовский», «фантастический» и «древнерусский», «предромантический» и «классицистический», «мрачный» и «праздничный», «натуральный» и «галантный»… Сказать короче, взгляд нарождающейся «личности» и взгляд того историко-психологического типа, что называем мы теперь «индивидуальностью».
Впрочем, для современников и ближних потомков рознь двух версий готики — «казаковской» и «баженовской», готики в «индивидуальном», «патриотическом», «национальном» и «предпсихологическом», «западноевропейском», не интернациональном, а «трансевропейском» ее изводах — была настолько очевидна, что никем почти не проговаривалась вслух. Разве что в русской беллетристике с ее маниакальной страстью обнажить язвы времени и порой ненароком проронить стародавние обыкновения и незапамятные комплексы найдем некоторые отзвуки отшумевших давно «готических» дискуссий.
Начал, пожалуй, Петр Андреевич Вяземский, пересказавший в первом томе своих записных книжек странное происшествие:
«В 1808 или 1809 году часть блестящей московской молодежи, сливки тогдашнего отборного общества, собралась на обед пикником в Царицыно. В ожидании обеда гуляли по саду. В числе прочих был Новосильцев (Сергей Сергеевич). Он имел при себе ружье. Пролетела птица. Новосильцев готовился выстрелить в нее. Князь Федор Федорович Гагарин (оба были военные) остановил его и говорит ему: „Что за важность стрелять в птицу! Попробуй выстрелить в человека“. — „Охотно, — отвечает тот, — хоть в тебя“. — „Изволь, я готов. Стреляй!“ И Гагарин становится в позицию. Новосильцев целит, но ружье осеклось. Валуев, Александр Петрович, кидается, вырывает ружье из рук Новосильцева, стреляет из ружья, и выстрел раздался. Можно представить себе смущение и ужас зрителей этой сцены. Они думали сначала, что все это шутка, и мало обращали на нее внимание.
Но есть еще продолжение этой сцене. Гагарин говорит Новосильцеву: „Ты в меня целил: это хорошо. Но теперь будем целить друг в друга; увидим, кто в кого попадет. Вызываю тебя на поединок“. Разумеется, Новосильцев не отнекивается. Но тут приятели вмешались в наездничество двух отчаянных сорванцов, и насилу могли прекратить дело миролюбивым образом. Сели за стол, весело пообедали, и вся честная компания возвратилась в город благополучно и в полном составе. Бойцы, готовившиеся совершить убийство друг над другом, остались по-прежнему добрыми товарищами, как будто ни в чем не бывало»
[101].
Завершая, Вяземский назидает: «Рассказ, приведенный нами, разумеется, случай частный и отдельный, но и в нем можно подметить дух и знамение времени» и, добавим от себя, маркирование Царицына как территории конфликта. Потому-то и стоит перечитать в тургеневском «Накануне» многозначительную сцену прогулки в Царицыне, где внимательному и неравнодушному все выложено
[102].
