Именно сентиментализм с его трагической попыткой последнего штурма неприступного риторического бастиона с заметно поредевшим и нерегулярным войском, сентиментализм с его иллюзорным культом общения, оказавшимся всего лишь новой модификацией риторики, настойчиво ищет портретных форм, запечатлевающих это говорливое общение, затыкающее «беседой» зияющие паузы. Боровиковский, подводящий итоги развития русской портретописи XVIII века и, соответственно, вынужденный ликвидировать неизбежные «долги» ускоренного ее развития, в том числе «расквитаться» с «задолженностью» по групповому портрету, наиболее последователен в попытках решения этой задачи. Начав с «Лизыньки и Дашиньки» (1794. ГТГ), наглядно и веско продемонстрировавших, что самый остроумный композиционный ход и самое гармонизированное колористическое решение не обеспечивают единения персонажей, что единение риторическим жестом, «переведенным» с речи и предполагающим обратный перевод, не спасает, он находит чаемый компромисс в «Портрете сестер А. Г. и В. Г. Гагариных» (1802. ГТГ), словно воспользовавшись кантовским советом, толковавшим общение как действие, как соударение двух действующих «нечто». Не собственно «вкрадчивая и соблазнительная» сладость беседы, не общность состояния, не единство переживания, но цельность действия, подразумевающего и «сладость разговора», и «союз сердец», и «изгибы чувств». Характерно компромиссное композиционное решение, объединяющее определенность диагонального построения с недосказанностью овала, сосуществование диагонали гитары, с которой «рифмуются» и руки музицирующих, и изгиб нотного листа, и склоненные к «дриадам» ветви, с овалом, включающим в себя все абрисы, — овалом, вращение по которому столь же долго, сколь и навязчивое повторение куплетов и припева романса. Умеренность — не только композиционный или колористический, но мировоззренческий принцип сентиментализма, который, призывая к чувствительности, вместе с тем предостерегал и ревнивых мужей, и пламенных любовников, и самих будущих суфражисток с феминистками о том, что «слишком великая чувствительность не составляет образованного сердца. <…> Особливо же вредна она для жены, которая и без того имеет мало твердости духа и легко увлечена быть может по свойству своего характера. Излишняя чувствительность сердца крайне умножает в женской душе приятность или неприятность каждого впечатления; малейшее нещастие сокрушает ее, ослабление луча щастия повергает в уныние; и поелико она безпрестанно движет дух и потрясает нервы, то нарушает удовольствие, вредит нежному сложению жены…»
В. Л. Боровиковский
Портрет Безбородко с дочерьми. 1803
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Кульминацией возможностей такого решения, пиком «говорения» «умолчанием» стал в творчестве Боровиковского «Портрет Безбородко с дочерьми» (1803. ГРМ), где разрыв плавного течения овала над миниатюрным изображением отсутствующего сына, глубокая трещина в линии семейного единства, дополненные «потусторонним» пространством, явленным ночным пейзажем в раме на стене (Элизиум? Стикс? Ахеронт?..), пытаются зримо передать горе матери. Небесполезно сравнить эту композицию с известным пассажем И. Канта из «Опыта введения в философию отрицательных величин». «Матери спартанца сообщают, что ее сын мужественно сражался за свое отечество. Приятное чувство удовольствия овладевает ее душой. Затем (!) добавляют (!!), что в этой борьбе он пал смертью славных. От такого сообщения чрезвычайно уменьшается ее удовольствие (!!!) и снижается степень его». И весь дальнейший анализ Канта сводится к тому, какой алгебраической формулой выражаются ситуация и конечный результат: либо «4а — 0 = 4а», где «4а» суть «первоначальное удовольствие», а «неудовольствие — простое отрицание» = 0; либо «4а — а = За», где «-а» — «неудовольствие».
Очевидно, что Боровиковский упирается в кризис риторики, исчерпавшей свои возможности. Он будто пробует себя в разных жанрах портрета, неизменно приходя к одному и тому же результату. Эпоха ждет революционного открытия «личности» и «психологии», но все еще подразумевает под «Я» «индивидуальность» как идеально реализованную норму, а «психологию» понимает как «душесловие». Стало быть, не так уж коротко — десятилетия два с лишком — спасение виделось в новом обертоне, в новой ноте, в некоем добавлении к состоявшейся системе, в небольшом расширении словаря. Так чего же в ней, в устоявшейся и всем любой классицистической системе опять не хватает? Чувствительности?.. Трогательности?.. «Слово трогательно есть совсем ненужный для нас и весьма худой перевод французского слова toucher. Ненужный потому, что мы имеем множество слов, то же самое понятие выражающих, как например: жалко, чувствительно, плачевно, слезно, сердобольно и проч., худой потому, что в нашем языке ничего не значит», — нудил А. С. Шишков в выспренном своем «Рассуждении о старом и новом слоге»
[127], будто не замечая необходимости новых слов для обозначения новых чувств и поступков. И мы не отдаем себе отчета в том, сколь многому обязаны сентименталистам… Можно припомнить и травки-цветочки, засушенные между страницами романов… И то, что именно они первыми начали портить деревья, вырезая свои инициалы и чужие сентенции.
«Шумите уныло березы и осины!.. Рука любви изображала на коре вашей бесценное имя своего предмета; тень ваша освежала томное сердце любезнейшей из женщин; вы были единственными свидетелями ее слез, надежды, счастия!.. Дремлющие сосны, вы, которые мрачными сводами густых, вечно зеленых вершин своих осеняете трогательный памятник нежности, шумите для сладкой скорби друзей меланхолии!».
Выходит, что никто иной как Петр Шаликов — друг меланхолии и создатель цитируемого бестселлера «Темная роща, или Памятник нежности», — по сути, «близкий друг» нынешнего прыщавого автора сакраментальной суммы «Коля + Маша», выцарапанной на коре несчастного растения. Наша зависимость от такой, казалось бы, недолгой, эфемерной и несущественной сентименталистской эпохи крепка. За что ни возьмись, все они — сентименталисты. И троеточия ставить нас подговорили. И рефлексировать об матери-природе вынудили. И эротизм невинности продвинули ох как далеко. И новых имен понаоткрывали и понапридумывали (Светланы, Евгении, Любимы, Розы, Модесты, Инны, Вадимы, Нины, Романы, Юлии и прочие всякие Геннадии! Чувствуете ли?). И иных симулякров богато понасочиняли… И даже закладки делать научили. И изобретенные ими многоточия…
Наша снисходительность к экзальтированности сентиментализма, та охота, с какой мы видим в сентиментальном мироощущении лишь выспренный курьез истории вкупе с особой неуклюжестью выражения этого стиля в русской культуре, где любовь и поныне лишена глагола, не позволяют нам ощутить сладострастие этой чувствительности, ее утонченный и своеобычный эротизм, ее любострастную ласковость к детали, ее нежную сочувственность миру и человеку.
