* * *
Самое интересное «многоточие» эпохи — автопортрет. И показательно в этом смысле отсутствие автопортрета как жанра в русской живописи XVIII века, как взгляда, как психологической практики. Вообще, это время отнюдь еще не авторизованное и общество к авторству еще не совсем готовое. Язык точно фиксирует положение дел, почти не содержа в себе об эту пору слов с корнем «авто», скупясь и на слова с корнем «само». Когда же встречаем нечто подобное, то слова эти относятся более к механике («самодвижущаяся коляска»), нежели к человеку («себялюбие» вместо привычного нам «самолюбия»; «ячество» и «самохвальство» вместо egoisme). Почти не встречаем в языке XVIII столетия таких понятий, как «автопортрет», «автобиография», «автоэпиграмма», «автоэпитафия»… В тех же нечастых случаях, когда нужно выразить какую-либо «автоидею», прибегают к косвенным и описательным конструкциям. (Например А. В. Храповицкий в известных своих записках долго объясняет автоэпиграмму Екатерины II как эпиграмму «от автора на автора»). Авторство все еще в начальном состоянии и оно означает только вид занятия, лишь один из родов деятельности (потому-то очень долго русский читатель будет встречаться со странными, на наш современный взгляд, заглавиями типа «собственноручные записки», «мемуары, писанные своею рукою»). То же самое происходит и с другими категориями, выражающими идею авторства. Так, «писатель» — это «писец», «писака», «пишущий», «писарь».
В. Л. Боровиковский
Портрет Г. Р. Державина. 1795
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Сами программы портретов людей интеллигентного труда бесстрастны в постановке задачи и не предполагают запечатления чего-либо творческого и авторского. «Представить историографа или астронома в свойственном виде и с подлежащими признаками» — велела академическая программа за 1781 год, ничуть не отличая астронома от историка. «Представить министра в его кабинете в пристойном виде и со свойственными его званию признаками» — предлагалось в 1784 году, не задаваясь вопросами о главе какого департамента идет речь и чем, собственно, занят изображенный. И понятно, что вовсе не «писателем» являет нам Боровиковский Державина (1795. ГТГ). Мастерской кистью, но традиционным языком кабинетного портрета представлен нам сенатор, действительный статский советник, губернатор олонецкий и тамбовский, президент коммерц-коллегии, министр юстиции, но никак не автор громоподобных од и уж тем более — не лирик. Отнюдь не к рукописям стихов обращает нас жестом Державин, но к проектам указов, где читаемое «Бог» — не столько отсылка к знаменитой державинской оде, сколько конечная риторическая фигура канцелярских порученческих бумаг («Да пребудет с вами Бог»). Вовсе не многотомное собрание сочинений тускло блестит корешками в фоне, а своды законов империи. Никак не черновиком оды видится свиток, а небрежно скрученной картой. Далеко не эмблематическое сказание о жизни как мореплавании представляет нам «картина в картине», но знак успехов торгового флота России и ее коммерц-коллегии, руководимой Державиным
[128]. Тем парадоксальнее звучит стихотворное посвящение Д. Б. Мертваго на обороте: «…певца Фелицы здесь нам кисть изображает // мое усердие, сей стих к нему слагает. // Державин именем, дотоле неумрет. // Доколе знать Дела, Фелицы будет свет; // Но чтоб познать его Горяще Воображенье // Витийство разум слог // Икупно стем Души, Исерца просвещенье // дачтем мы оду Бог»
[129].
В. Л. Боровиковский
Портрет Д. Г. Левицкого. 1797
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
И. С. Бугаевский-Благодарный
Портрет В. Л. Боровиковского. 1824
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Как видим, авторство в конце XVIII столетия все еще пребывает в зачаточном состоянии. Единственное, что действительно авторизовано в России XVIII века, — это власть. И потому в ущерб «автопортрету», «автобиографии», «автоэпиграмме» широко бытуют понятия «автократор», «авторитет», «автократия»… В отличие от будущих эпох романтизма и постромантизма, где авторство — главный и единственный вид человеческой деятельности, где, по словам нашего современника, вся культура, так или иначе — «автобиографический аттракцион», эпоха «индивидуальности» полагает авторство лишь одним из возможных и отнюдь не первостепенных родов человеческой деятельности. И потому запечатленные художниками второй половины XVIII столетия облики коллег неизменно вступают в противоречие с теми их образами, что теперь создаем мы сами. И потому живут в нашем сознании розно написанные Левицким холсты, наше представление о его образе и изображение Левицкого кисти Боровиковского (1797. ГРМ); точно так же не сходятся в единое целое портретопись Боровиковского, наше представление о нем и его облик, запечатленный на холсте Бугаевского-Благодарного (1824. ГРМ). В конечном счете, несмотря на все буйное воображение людей начала XXI столетия, наши представления о том, какими были Левицкий или Боровиковский (а не то, как они выглядели), более чем туманны. Наши фантазии на эту тему, наши догадки с мягких кресел привычного автобиографического аттракциона, наши постромантические грезы о «гении живописи» всегда противоречат скромным и редким его портретам, мастеровито сделанным собратом по ремеслу.
Однако эпохе первичного авторства принадлежат все же начальные опыты автопортретирования (А. П. Антропов, И. П. Аргунов, Д. Г. Левицкий, Е. П. Чемесов, Ф. И. Шубин, Г. И. Скородумов, Сем. Ф. Щедрин). Сам факт существования автопортретов опровергает, казалось бы, наш тезис о недосостоявшемся еще авторе. Но, вглядевшись пристальнее в эти автопортреты, мы с удивлением видим, что портретисты эпохи пишут себя как другого, себя не как собственно «Я», не как «Я» исключительное и особое, а себя как одного из лучших «в этом роде»
[130]. Даже проницательный Дидро не сомневался в том, что «мы изучаем лица лишь для того, чтобы узнавать людей, и если у нас не остается в памяти наше лицо, то только потому, что мы никогда не подвергаемся опасности принять себя за кого-нибудь другого или другого за себя». Эта уверенность, восходящая к новозаветным добродетелям прежних риторических культур, это «знание себя», завещанное «навырост», издревле предписывавшееся христианской нормой, опирается на тождество «слова» и «дела» так же, как цитируемая сентенция Дидро восходит к известной максиме: «Ибо, кто слушает слово и не исполняет, тот подобен человеку, рассматривающему природные черты лица своего в зеркале: он посмотрел на себя, отошел и тотчас забыл, каков он» (Иак. 1:23–24).
