Но что же делать. Когда-то герои Геннадия Вдовина упрямо шли наперерез сложившемуся времени, меняли парадигму и разговаривали с современниками на том художественном языке, который слишком часто был непонятен, возмутительно чужд.
Это людям XX века казалось, что искусство XVIII века очень простое, чувственное и заведомо доступное; на фоне Малевича и Кандинского, Эль-Лисицкого и ранней Гончаровой Рокотов выглядел банально-очевидным:
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
А для человека XVIII века — если и не Рокотов, то как минимум Никитин был самым настоящим авангардом, прорывом, дерзким вызовом, скандалом. Портретное искусство искажало привычные формы, смещало пропорции, взрывало устои. И наряду с переустройством быта, сменой синтаксических конструкций, образовательных моделей, отношения к книге, путешествию, церковному канону, природе, социальным отношениям, налогам, деньгам, натуральному хозяйству, сохе и плугу (словом, наряду со всем) формировало ту великую идею человеческого самостоянья, без которой пушкинский, толстовский и чеховский век был бы невозможен.
Мы охотно цитируем великий пушкинский набросок: «Два чувства дивно близки нам,/ В них обретает сердце пищу:/ Любовь к родному пепелищу,/ Любовь к отеческим гробам»
[137]. И, пользуясь нерешенностью вопроса об окончательном варианте, отбрасываем в «ранние редакции» эту версию второй строфы:
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Между тем здесь сформулирован итог, к которому пришел XVIII век, дав пушкинскому поколению шанс на прорыв. Родовые чувства дают опору личному сознанию, и это освящено Богом; только так, только на таком фундаменте можно было построить цивилизацию, в которой все, от усадебного дома до методов ведения войны подчинено задаче раскрытия человеческого «Я». Если бы русские портретисты в свое время не пошли поперек исторических условий, предпосылок, наработанной традиции, кто знает, был бы у нас Пушкин или нет.
Это как с тем же синтаксисом: не начнись перемены, приведшие к вычленению человеческого «Я» из общего ряда явлений, неизвестно, писали бы мы слова раздельно или слитно, как в Древней Руси. Условием победы была готовность к временному поражению.
Как положено истинному сыну XVIII века, Геннадий Вдовий верит, что если продолжать неостановимую работу просвещения, то культурный слой опять нарастет, и читатель, способный сопрягать далековатые метафоры, вернется. Что мы будем вновь работать для людей, живущих в вольном пространстве культуры, естественным образом различающих ее живые голоса, хорошо помнящих, что было за сто лет до обсуждаемой минуты, и понимающих, что будет через сто лет после нее. И, видимо, Вдовин прав.
«Старый» читатель, воспитанный на позднесоветских образцах, никуда не делся, просто численно скукожился; он вдовинские книги знает и прочтет без всяких скидок и чрезмерных пояснений. Что же до новых читателей, то им поможет мощная, влекущая энергия вдовинского стиля; отвыкшие от чересчур широких обобщений и неочевидных параллелей, они пойдут не за отдельными словами, а за прихотливым образом. Им вдруг откроется прямая связь между метафорой петровского «окна в Европу» и рождением картины как нового типа художественного высказывания. И станет понятно, почему столь кратким оказался век русского натюрморта и почему так долог — русского портрета; отчего так поздно появился автопортрет — и как художники украдчиво, прикрываясь темой и сюжетом, переключали внимание общества на себя и свой собственный образ.
Собственно, это и есть предмет вдовинской книги. Она не только про художество, но и про внутренний мир, про обретение неповторимого лица, про погружение в самосознание и перемену нравов. Она про то, как вослед искусству, через него и посредством его перестраиваются человеческие отношения, а они, в свою очередь, влияют на политику и на религию. От Петра Первого до Первого Павла. От прогрессивного садизма до гамлетовского мазохизма. От бритья бород до утонченного страдания души.
Книга его глубока и умна, но еще невероятно обаятельна. Портретируя своих героев, Г. В. Вдовин ненавязчиво, почти что незаметно — формирует собственный автопортрет. Автопортрет ученого, писателя, мыслителя, для которого проблема личности, образ человеческого «Я» не абстрактный исторический вопрос, не диктат исследованного материала, но оселок европейской истории. И великая основа русского искусства.
Александр Архангельский
[139]
* * *
Автор и издательство приносят свою благодарность музеям, предоставившим иллюстрации для публикации в книге:
1) Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург
2) Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
3) Государственная Третьяковская галерея, Москва
4) Российская государственная библиотека, Москва
5) Музей-усадьба Останкино, Москва
6) Центральный Военно-Морской музей, Санкт-Петербург
7) Тобольский государственный историко-архитектурный музей-заповедник, Тобольск, Тюменская область
8) Рыбинский государственный историко-архитектурный и художественный музей заповедник, Рыбинск, Ярославская область
9) Государственный музей керамики и «Усадьба Кусково XVIII века», Москва
10) Государственный научно-исследовательский музей архитектуры имени А. В. Щусева, Москва
11) Ярославский государственный историке-архитектурный и художественный музей-заповедник, Ярославль
12) Государственный исторический музей, Москва
13) Государственный музей-заповедник «Павловск», Санкт-Петербург
14) Государственный музей-запведник «Гатчина», п. Гатчина, Ленинградская обл.
