Я улыбнулась, подняв мамин фотоаппарат.
Мы прошли мимо стаи голубей и сели на скамейку перед фонтаном, выдававшем ввысь струю, от которой разлетались капли, танцуя на водной поверхности. День был жаркий и прекрасный. Цвели цветы; почки набухали на кустах. На деревьях в отдалении колыхались, точно марево, первые зеленые листочки. Люди катались на великах, другие растянулись на газоне, подложив под голову свитера или куртки, слушая уличных музыкантов, игравших народные песни.
– Ну, посмотрим, что тут у тебя. Можно? – он взялся за ремешок, снимая аппарат у меня с плеча. – Ого, – сказал он, расстегивая чехол. – «Лейка 3С Молли». Какого года? Сорок шестого? Седьмого?
– Сорок пятого. Он был мамин.
– Ого, – повторил Кристофер, глядя на меня через объектив.
Я засмеялась и подняла ладонь, закрывая объектив.
– Ладно тебе, – сказал он, игриво отводя мою руку.
– Мне больше нравится быть за аппаратом, а не перед ним.
– Ну, тогда вперед, – сказал он, вставая со скамейки.
Мы бродили по окрестностям, снимая пожилых мужчин за шахматами, лоточника, жарившего каштаны, с призрачным дымом перед его обветренным лицом.
– Тебе никогда не бывает не по себе оттого, что ты словно шпионишь за кем-то? – спросила я, наводя фокус на музыканта с банджо, склонившегося над футляром, считая выручку. – Ну, знаешь, как бы вторгаешься в личное пространство.
– Самые яркие фотографии всех времен попадают именно в эту категорию. Помнишь то бесподобное фото с моряком, целующим медсестру на Таймс-сквер после войны?
Забавно, что он вспомнил эту фотографию.
– Она всегда напоминает мне родителей. Отец был моряком и встретил маму вскоре после войны.
– Вот видишь? А как насчет фото американских военных, поднимающих флаг над Иводзимой? Или крушение «Гинденбурга»? Такие моменты канули бы в вечность, если бы рядом не оказалось кого-то, вроде нас, с фотоаппаратом.
– Отличный аргумент.
Я улыбнулась, думая о том, что только фотограф может вот так смотреть на мир.
Мы вышли из парка Вашингтон-сквера и пошли по Уэверли-плэйс, снимая все и всех, кто привлекал наше внимание: группу мальчишек на роликовых коньках, кошку, присевшую у двери. Потом мы поменялись аппаратами, и я стала снимать его «Никоном».
– Эй, смотри сюда, – сказал он, остановившись на тротуаре и направив на меня мамин фотоаппарат.
Я повернулась к нему, растопырив пальцы от ушей и высунув язык.
– Отлично. Поймал.
– Хорошо, что это мой аппарат. Могу уничтожить негатив, – поддразнила я его.
– Черт. Плакали мои планы шантажиста.
Мы и не заметили, как настал вечер, пока не отщелкали всю пленку. Я была уверена, что Кристофер даже не представлял, что значил для меня этот день, но он помог мне преодолеть психологический барьер. Когда мы разговаривали у входа в метро, а мимо по лестницам сновали люди, он похвалил мой глаз и указал, над чем надо поработать. Но самое главное – он воспринимал меня всерьез. Впервые с тех пор, как я приехала в город, мечта стать фотографом показалась мне не такой уж заоблачной.
Глава пятнадцатая
Неделю спустя ко мне постучалась Труди и попросила одолжить жидкость для снятия лака. Едва она вошла, как я обратила внимание на ее лицо, и тут уж оставалось только надеяться, что мой голос не выдает моего беспокойства.
– Что случилось? – спросила я, запахивая халат.
У нее на щеках и подбородке виднелись ярко-красные пятна и ранки.
– Ах, это, – она подняла руки к лицу, словно забыла, что с ним что-то не так, пока я ей не напомнила. – Я себе маску сделала.
– Чем? Наждачкой?
– Очень смешно. Обычную маску. Из простокваши, меда и лимонного сока. Она должна была удалить веснушки, но я передержала.
– Чем тебе веснушки помешали? – спросила я, заходя в ванную за жидкостью для снятия лака.
– Ненавижу их.
– Но они такие милые.
– То-то и оно. Меня уже достало быть милой. Я всю жизнь это слышу, и с меня хватит.
– Быть милой не так уж плохо, – сказала я, перебирая в аптечке пузырьки «Анацина», сиропа от кашля и молочка магнезии. – Уверена, уйма женщин хотели бы, чтобы их называли милыми.
Я протянула ей пузырек, и она присела на край кровати.
– Мне просто хочется быть сексуальной и изысканной, для разнообразия. Но это невозможно, пока ты усеяна веснушками.
– Но ты очаровашка, – сказала я и поняла, что она меньше всего хотела это услышать.
Но это была правда, и чем больше она грустнела при мысли о том, какая она очаровашка, тем очаровательней становилась.
Я зашла за шкаф и сбросив халат, накинула платье с голубой вставкой на груди и рукавами-воланами.
– Ух ты, посмотрите на нее, – сказала Труди. – Это новое?
– Сделала себе подарок. Увидела на стойке уценки в «Александре».
Я чуть повернулась, изучая себя в зеркале на дверце шкафа.
– Тебе бы надо заглянуть в «Бергдорф». Нам, продавщицам, делают скидки, ты же знаешь. Я могла бы купить для тебя, а ты бы мне потом вернула.
– Даже с твоей скидкой «Бергдорф» мне не по карману. Мне и это покупать не следовало, – сказала я, думая о том, как распорядилась тем, что оставалось от отцовской двадцатки. – Обошлось мне почти в девять долларов.
– Что ж, выглядишь отпадно. Не знала, что у тебя свидание. С Эриком?
– Да нет. Я не иду на свидание.
Хотя я была бы не прочь.
Прошлой ночью я принимала ванну у него, нежась в ароматной пене, расходившейся волнами от струи горячей воды, а он сидел на краю. Когда ванна наполнилась, Эрик встал и сказал, скинув полотенце:
– Ну-ка, подвинься.
Вода плескалась вокруг нас, выливаясь на кафельный пол, пока мы целовались, и Эрик стал покачивать меня, закинув мои ноги себе за спину. Секс в ванной. О таком я тоже не мечтала. Но Эрик был полон сюрпризов и умел удивить меня.
Мне тоже хотелось сделать ему приятное, поэтому, когда он вытер меня махровым полотенцем со своей монограммой и заключил в объятия, я сказала:
– Давай, ты заглянешь ко мне на ужин завтра? Я бы что-нибудь приготовила.
– Правда? Ты готовишь?
– Ну, не так чтобы, – я пожала плечами. – Но могу.
Он рассмеялся, явно польщенный.
– Это мило. Но, может, лучше я тебя свожу куда-нибудь?
– Ты меня так избалуешь, – сказала я.
– Ну и ладно. Что плохого? Уверен, ты не против «Таверны на лужайке».
– Ух ты.
