– Не могу поверить, что вы еще и готовить умеете. Есть ли что-то, что вам не по плечу?
– Ты гладишь мое эго, – она рассмеялась и метнула спагеттину на стену.
Моя мама делала так же. При виде макаронины, прилипшей к кафелю, я испытала болезненный укол.
– Готово, – сказала Элейн торжественно, затем слила воду и выложила макароны в блюдо с пикантным соусом из оливкового масла, белого вина, чеснока, трав и креветок.
Мы уселись в столовой, под второй хрустальной люстрой, за стол, рассчитанный на двенадцать человек. Элейн разлила по бокалам охлажденное шабли и подняла свой.
– За все хорошее.
Еда была восхитительна. Когда мы поели, Элейн сказала:
– Предлагаю переместиться с кофе в гостиную, и я покажу тебе найденные фотографии с мамой.
Наконец-то мы дошли до этого. Я изучила все фотографии с мамой, какие были у меня, запомнила каждую ее улыбку, каждый взгляд и каждый жест. Я сложила в уме собственную версию ее жизни, мою историю. Но я знала, что она неполная. Не считая моего отца, который был сдержан в разговорах насчет мамы, Элейн была единственным человеком, кто мог заполнить пробелы.
Она ушла в другую комнату и вернулась через несколько минут с плоской лакированной коробкой.
– У меня же есть еще какие-то где-то, – она подняла руки, как бы говоря, что «где-то» может быть где-угодно. – Давай, – она похлопала по подушке рядом с собой. – Посмотрим.
Я присела, и она передала мне фотографию, уголки которой были помяты и загнуты.
– Думаю, мы незадолго до этого познакомились.
Я увидела на черно-белом снимке их двоих в дверях отеля «Плаза». Взяв фотографию в руки, я почувствовала мурашки.
– Видишь, насколько ты похожа на нее?
Я с трудом сглотнула. Конечно, я видела сходство. Но мама всегда казалась мне гораздо красивей. В ней было что-то особенное, отчего люди к ней тянулись. Особенно, мужчины. Женщины – по крайней мере, янгстаунские кумушки – смотрели на нее с подозрением и, вероятно, завистью. Они считали мою маму городской девицей, возомнившей себя лучше их, и, честно говоря, небезосновательно. Все, что только можно, она сравнивала с Нью-Йорком: рестораны были не так хороши, рогалики были не теми рогаликами, сыров раз-два и обчелся, мода на одежду отставала на сезон.
– Ты знаешь, – сказала Элейн, – в «Барбизоне» было немного еврейских девушек, так что мы с твоей мамой держались вместе. Я помню, на Йом-Кипур другие девушки хотели поститься с нами, чтобы сбросить вес, – она взяла другое фото. – Ты только посмотри на это. Кажется, мы тут в одной из наших комнат.
Элейн протянула мне фото с мамой, лежавшей в ногах кровати, подпершись локтем и улыбаясь в камеру. Кто бы ни был фотографом, он отлично уловил озорной огонек в глазах у мамы. Этот взгляд с хитрецой был словно высечен у меня в памяти – я знала, что в следующий миг она рассмеется.
– Как же камера любила твою маму. Ее фото просто не могло не получиться. Даже Гарри Коновер это говорил.
– Гарри Коновер – это кто?
– Ты никогда не слышала о Гарри Коновере? – спросила она с удивлением. – До того, как появились Эйлин Форд или Джон Касабланкас, был Гарри Коновер. Он владел самым большим модельным агентством в Нью-Йорке. Своей первой работой я обязана ему. Крем для лица «Пондс». Вот как раз, полюбуйся, – Элейн со смехом протянула мне фотографию, на которой они с мамой, намазанные кольдкремом, игриво смотрели в камеру, раскрыв рты, как рыбы. – Ты знаешь, твоя мама могла бы сделать отличную карьеру модели, если бы ее отец не положил этому конец.
– Почему? Он не хотел, чтобы она была моделью?
– Ох, господи, еще бы. Ее отец, судья, – она закавычила в воздухе это слово, – был очень строг. Вечно волновался, что подумают другие. Ему не нравилась идея, что его дочь будет позировать за деньги. В его понимании это было все равно, что танцовщица кабаре.
Элейн говорила так легко, так буднично, но я ловила каждое слово. Я ничего фактически не знала о мамином отце, кроме того, что он был судьей.
– Никто никогда не рассказывал мне о маминых родственниках, – сказала я.
Мамины родители умерли незадолго до моего рождения.
– Что вы скажете насчет автокатастроф в моей семье? – спросила я.
– В смысле?
– Ну, сперва мамины родители так погибли, а потом и она. Словно бы автокатастрофы передаются в моей семье по наследству.
Элейн загадочно взглянула на меня и, налив себе солидную порцию сливок в кофе, стала неспешно размешивать.
– Родители отца тоже умерли, – сказала я, – так что у меня не было ни бабушки, ни дедушки.
– Что ж, единственное, что я знаю, – сказала Элейн, – это что отец твоей мамы был совершенно вне себя, когда она познакомилась с твоим папой. Можно было подумать, она преступление совершила.
– Ему не нравился мой папа? – я представила отца, такого добродушного и обходительного, самого неконфликтного человека из всех, кого я знала. – Я думала, все его любили.
– О, милая, там просто были такие обстоятельства. Не знаю, как ко всему этому относилась ее мать, но могу тебе сказать, отец ее был настоящим засранцем. Извини, – сказала она, заметив, как я сжалась, – но это правда. Твоя мама от него натерпелась. Поверь, твои родители правильно поступили.
– В чем?
Я понятия не имела, о чем она говорит. Словно мы вели два разных разговора.
– Как я сказала, отец ее был тем еще засранцем. А ее мать должна была бы вступиться за дочь, но не сделала этого, – Элейн словно бы хотела сказать что-то еще, но сбилась с мысли и после секундного замешательства подняла свою чашку. – Еще кофе?
Я попыталась выяснить больше о том, что такого ужасного сделал мамин отец, но Элейн увиливала от ответа, и к концу вечера, когда я ушла от нее, у меня осталось больше вопросов, чем ответов.
Я полагала, что могу спросить у отца, но у меня никогда не получалось удержать его на междугородной линии достаточно долго для серьезного разговора. И в письмах он был сдержан, так что не стоило писать ему об этом. Я решила ждать до следующей встречи с ним, когда бы она ни случилась.
Глава семнадцатая
Ответы на обращение Хелен о предварительных ласках поступали всю неделю. Я отходила от стола за кофе или в туалет, а когда возвращалась, видела еще несколько листков, сложенных вдвое и заклеенных скотчем или скрепленных степлером, а то и в конвертах. Большинство были набраны на машинке, чтобы нельзя было узнать почерк.
Зажужжала моя телефонная линия – меня вызывали в экспедиционный отдел, забрать почту для Хелен. Вернувшись, я увидела на столе еще два нежных признания.
Я вскрывала первое, когда по коридору шумно приблизился мистер Берлин.
– Хелен! Хелен, на этот раз ты зашла слишком далеко, – он махал экземпляром «Ежедневника женской одежды», лицо налилось краской, тяжелые брыли дрожали. – Ты делаешь нас посмешищем всей журнальной промышленности.
