– Что случилось? – я беспомощно уставилась на бумаги, залитые шампанским. – Он в порядке?
Она замолчала. По коридору до меня донесся смех из зала совещаний.
– Плохие новости. У него был инфаркт. Сегодня утром, – голос ее задрожал. – Врачи сделали все, что могли, но…
– Его больше нет?
– Я так сожалею.
Глава двадцать девятая
Я не помню, как сказала Хелен, что умер отец, но помню, как она предложила мне оплатить авиабилеты в обе стороны.
После того звонка Фэй я не пролила ни слезинки, но в сердце у меня словно росла дыра. После смерти мамы мы с отцом остались вдвоем, и отец, не зная, что делать с тринадцатилетней дочерью, брал меня на гонки «Дерби по дюнам», на рыбалку на озере Эри и на бейсбол, когда играли «Кливлендские индейцы». Вместе мы учились готовить, ели на ужин яичницу и овсяную кашу, а потом перешли на горячие сырные сэндвичи. Когда же нас стало от них воротить, мы освоили мамин рецепт мясного рулета. Мы ужинали, сидя бок о бок на диване, держа тарелки на коленях, и смотрели «Перри Мейсона» или «Шоу Реда Скелтона». Мне было не так уж неважно, чем именно мы занимались – я испытывала облегчение уже оттого, что он рядом, и благодарность за то, что он остался со мной. Теперь же его не стало, и я больше никогда не смогу поговорить с ним. Ни о чем. В особенности о том, почему он женился на маме.
Мне было невмоготу думать об этом, так что я сосредоточилась на полете – я впервые в жизни летела самолетом. По такому случаю я надела свою лучшую летнюю рубашку, но нервничала и направляла все свое внимание на реальные и воображаемые шумы двигателя, воздушные ямы и облака за иллюминатором. Должно быть, я выкурила полпачки, пока самолет приземлился. Голова у меня кружилась, а уши оставались заложенными даже после того, как я вышла в аэропорт Кливленда.
Меня встречала Фэй. Последний раз я ее видела в тот день, когда уезжала из дома. В то утро накрапывал дождик, и я, садясь в междугородный автобус, обернулась и увидела, как новая жена отца держит сумочку над головой, защищая волосы от дождя, а другой рукой тянет отца в машину. Мы с отцом последний раз помахали друг другу, водитель автобуса закрыл дверь, и я пошла по узкому проходу к своему месту. Я помню, как взревел мотор и мы отъехали от бордюра. Отец все еще стоял у своего «бьюика», и дождь мочил ему волосы, и пальто его темнело на плечах и рукавах. Я помню, что водительская дверца была открыта, и Фэй манила его рукой.
Теперь же она ждала меня в его «бьюике» у бордюра в аэропорту. На ней был шарф в цветочек, завязанный сзади, кожа – бледная, а в покрасневших глазах – тоска.
– Спасибо, что приехала, – сказала она.
И меня это задело, словно бы это она приглашала меня, тогда как мне не требовалось ее приглашение. Он был моим отцом. А я по-прежнему была его дочерью. И я вдруг осознала – и дыра у меня в груди стала огромной – что кроме Фэй у меня никого не осталось из родни. Если можно было так сказать о ней.
Когда мы ехали через Кливленд, я отмечала, как жизнь на Манхеттене – пусть даже за столь недолгое время – изменила мое восприятие. Кливленд – всего в часе езды от Янгстауна – всегда был для нас большим городом, но в сравнении с Нью-Йорком это был крошечный городишко, такой медлительный, трогательный, провинциальный.
Мы сразу направились в похоронное бюро; когда умерла мама, я, по причине своего возраста, была избавлена от этого скорбного ритуала. Там было тихо, как в синагоге или библиотеке, наши туфли стучали по полу. Нас провели в выставочную комнату в задней части здания, где стояли гробы, словно в витрине мебельного магазина. На маленьких позолоченных табличках значились выразительные названия, такие как «Безмятежность», «Переход», «Парламент», и особые свойства: стеганая атласная подкладка, усиленная крышка и т. п., а также, разумеется, цена. Не могу вспомнить, на какой модели мы с Фэй остановили выбор. Я была как в тумане и запомнила только служащую с лицом, точно проросшая картошка, которая записывала информацию для погребальной церемонии. После этого – я оставалась в таком же тумане – мы увиделись с рабби.
По дороге к дому Фэй поехала кружным путем, намеренно избегая – или, может, это я так думала – того перекрестка, где погибла мама. Тишина в машине висела между нами, словно облако. Мы с Фэй никогда еще не оставались наедине, и неловкость нарастала с каждой милей. Вероятно, я могла бы сказать что-нибудь из вежливости, но посчитала, что это не стоит моих усилий.
Фэй, вероятно, считала так же.
Мне было трудно входить в дом, мало чем напоминавший тот, в котором я выросла. Воспоминания детства остались под новыми обоями Фэй – нежно-зелеными в прихожей и коридоре и с летающими заварными чайниками в кухне. Прекрасные паркетные полы, которыми гордилась мама, Фэй напрочь закрыла ворсистым ковром. На месте голубых штор, за которыми я когда-то пряталась, висели теперь лимонно-желтые, с золотыми бантиками. Вся мебель тоже была другой, кроме отцовского кресла с откидывающейся спинкой, стоявшего в гостиной перед телевизором. Подушки на кресле хранили очертания его тела и запах, напоминавший «Олд Спайс» и вяленую говядину.
Я сказала Фэй, что у меня болит голова, и ушла в свою комнату в конце коридора, переделанную теперь в малую гостиную: в углу стояла швейная машинка «Зингер», а рядом тахта, прикидывавшаяся софой. Меня там угнетало. Меня везде угнетало. Мне не хотелось быть в Янгстауне, в такой дали от всего, что имело для меня значение. На приставном столике стоял белый ретротелефон, и мне захотелось позвонить Хелен, убедиться, что она нашла план на следующую неделю, и спросить, не нужно ли ей чего. Мне также хотелось позвонить Труди. И, несмотря на все мои старания не думать о нем, мне хотелось позвонить Кристоферу. Мне было интересно, чем он занимался в этот самый момент. С кем он был? И думал ли обо мне после того дня в темной комнате?
Я легла на тахту и попыталась прогнать все мысли, но это было невозможно. Я обнаружила, что думаю об Эрике и поняла, что не готова заниматься похоронами отца. Да, я приехала, чтобы проводить его в последний путь, но, стоило мне закрыть глаза, и я видела маму. Могу поклясться, я чувствовала легкий аромат ее духов, слышала мягкий тембр ее голоса, словно она была в соседней комнате, разговаривала с отцом или по телефону. Я вспоминала, как она читала мне на ночь, когда мы лежали вдвоем под одеялом в моей постели, на одной подушке, касаясь друг друга пальцами ног. Услышав собачий лай с улицы, я вспомнила, как мама подобрала бродячего пса с пораненной лапой. Она выхаживала его, даже назвала Чарли, а потом его забрал законный хозяин, и она проплакала три недели. Я вспоминала и уйму всего другого, хотя бы случаи, когда мои подруги были чем-то заняты, и мама брала мел и чертила на подъездной дорожке классики или отрывалась от готовки и садилась на кухонный пол, играть со мной в камешки.
До меня донесся через вытяжку сдавленный стон отчаяния. Должно быть, это Фэй плакала в кухне.
На похоронах я все время думала: «Вот бы где пригодились родственники». Несмотря на знакомые лица – приятелей отца по гольф-клубу, его клиентов и коллег по литейному заводу, а также кое-кого из моих школьных подруг, к примеру, Эстер, с которой я не говорила больше года – я была одинока как никогда. Все смотрели на меня. Все меня жалели – бедную круглую сироту.
