Я опустила глаза на потрепанную черную ленту у себя на платье. Рядом со мной сидела Фэй, и пока рабби говорил, я видела, как ее слезы капали на страницы молитвенника на иврите, оставляя влажные следы. Я взяла ее за руку. Я говорила себе, что тоже могу плакать. Не только по отцу, но и по маме. Однако не могла себя заставить дать волю агонии, жегшей меня изнутри. Другие несомненно считали меня сильной и стойкой, а может, бесчувственной как камень, но я никак не могла заплакать, хотя бы даже напоказ. Моя скорбь была слишком глубока, и я боялась утонуть в ней.
По настоянию Фэй мы устроили шиву
[7], и к нам в дом потянулись люди, отдать дань уважения. На кухне стояла женщина, которую я никогда раньше не видела, в переднике с яблоками. Вместе с ней топтались и другие женщины из синагоги (вероятно, знакомые Фэй), готовили еду, шинковали помидоры, огурцы и лук, резали солонину, индюшиную и говяжью грудинку. Женщина в переднике накладывала ложкой заливную селедку в стеклянную миску, а другая женщина, у которой на зубах была помада, пересчитывала рогалики, трогая каждый из них, словно желая убедиться, что ей ничего не привиделось.
– Надеюсь, ты голодная, – сказала она мне, улыбаясь красными зубами.
Голодная? Да мне кусок в рот не лез.
Я пошла в гостиную и застыла на месте, словно меня пригвоздили. В дом вошел Майкл с женой, и мне как будто двинули под дых. Я не ожидала увидеть его, да еще с супругой, но в маленьком городке подобное неизбежно – здесь все друг друга знают и чувствуют себя обязанными заглянуть на шиву. Я стояла как вкопанная и хотела провалиться сквозь пол.
Майкл был не в своей тарелке даже раньше, чем наши взгляды встретились. Он положил руку мне на плечо и попытался не то приобнять, не то поцеловать – этот момент вошел в историю апофеозом неловкости. Его жена, сжавшая мне запястье – другой рукой она обхватывала свой весьма беременный живот – не разрядила напряжение.
– Наши соболезнования, Эли, – сказал Майкл. – Самые искренние соболезнования.
Жена с чувством кивнула, ее золотистые локоны, напомнившие мне спиральные макароны, соскользнули с плеч. Я не помню, что сказала в ответ. У меня шумело в ушах, а в глазах плясали белые звездочки, и мне казалось, я сейчас отключусь. На меня напирал этот необъятный живот – я должна была что-то сказать, как-то признать его существование.
– Не за горами поздравления? Когда ожидаете?
– О, недель пять еще.
Это «о» она произнесла, как бы извиняясь: ну что вы, не стоит внимания. Словно боялась, что я сойду с ума от ревности.
– Значит, Нью-Йорк-сити, да?
Майкл засунул руки в карманы и начал кивать, как делал всякий раз, когда не знал, что сказать, и нервничал от этого.
– Ага, Нью-Йорк.
Он огляделся, продолжая кивать, и наконец спросил, как дела у Фэй. Мы стали говорить о том о сем. Он сказал, что работает в бухгалтерской фирме и что они выкупили дом Мендельсонов. Он по-прежнему дружил с Аароном, и они играли с ребятами в покер по пятницам, вечером.
По мере того, как он говорил, я отмечала, как проходит оторопь, охватившая меня при виде его с женой. После того, как мы расстались, я часто думала о нем, слишком часто. Воспоминания, хорошие и плохие, так меня мучили, что иногда было трудно дышать. Теперь же я смотрела в его нежно-карие глаза и понимала, как молоды и наивны мы были и что у нас в конечном счете ничего бы не получилось. Я просто не могла представить, чтобы он был моим мужем и я жила бы с ним в Янгстауне.
Когда Майкл заговорил о том, что его матери требуется операция по удалению костной мозоли, стало очевидно, что все темы исчерпаны. Жена с животом легко приобняла меня, а за ней – Майкл.
– Поверь, – сказал он, – я правда сожалею, Эли.
Это было сказано с таким нажимом, что я поняла, его сожаление касалось не только моего отца. Он словно бы просил прощения за то, что разбил мне сердце, но он на самом деле был не виноват. Просто я дала ему слишком много власти и, по большому счету, сама себе разбила сердце. Как бы ни было мне тяжело, но та боль и тоска заставили меня начать жизнь заново. За последние несколько месяцев я повидала и испытала больше, чем за всю предыдущую жизнь. Расставшись с Майклом, я уехала из Янгстауна, стала жить в отдельной квартире и устроилась на первую настоящую работу. Я переехала в большой город, где никого не знала, и пробивала себе путь среди лучших из лучших. Где-то там был большой мир, и я сумела стать его частью. Это вселило в меня такую уверенность, какую ничто уже не могло отнять. В тот момент я ощутила, как сильно повзрослела. А еще поняла, что не могу, как бы ни пыталась, кое-что отрицать. За время жизни в Нью-Йорке я узнала, что такое настоящая близость с мужчиной. И этим мужчиной оказался не Эрик, а Кристофер.
Ближе к ночи, когда пол был подметен, посуда вымыта и убрана, мусор вынесен на улицу и все дамы из синагоги ушли, мы с Фэй остались одни. Мы обе ужасно устали и переоделись из траурных платьев в халаты. У меня с собой не было халата, поэтому Фэй одолжила мне свой, белый, махровый, так приятно льнувший к усталому телу. Она заварила нам чай с палочками корицы и поставила тарелку шнеков – сдобных улиток, к которым ни я, ни она не притронулась.
Мы уселись за стол в столовой и стали разбирать коробку памятных вещиц отца – Фэй ожидала, что я захочу что-то взять с собой: его награды ВМС и МП, перстень с розовым сапфиром, с которым Фэй, к моему удивлению, была готова расстаться, отцовский диплом об окончании Янгстаунской школы, их с мамой свадебная фотография – раньше я ее не видела. Они стояли вдвоем перед ратушей, рука в рука, щека к щеке.
В горле у меня встал ком, и я неожиданно для себя спросила надтреснутым голосом:
– Ты знала, что мои родители женились по залету?
Фэй принялась помешивать свой чай. Мне показалось, она не хочет говорить об этом, но потом она сказала:
– Как ты это выяснила?
– Так ты знала?
Я все еще держала в руках фотографию.
Фэй постучала ложечкой о край чашки и аккуратно положила на блюдце. Подняв на меня глаза, она чуть заметно кивнула; губы ее были плотно сжаты.
Не могу сказать, почему это меня заботило – тем более, что я уже знала, что это правда – и все же что-то в этом ее молчаливом знании было похоже на предательство.
– И давно ты знаешь?
Она уклончиво улыбнулась.
– Года двадцать два.
– Что?
– Элис, думаю, нам пора обсудить кое-что.
– Что?
Я уставилась на тарелку с улитками, и они представились мне одуряюще сладкими, до тошноты.
Фэй молча скомкала и расправила салфетку прежде, чем сказать:
