– Я знала твоего отца задолго до того, как он встретил твою маму.
– Что? – сказала я еще резче и громче.
Она встала из-за стола и подошла к раковине. Я увидела, что она смотрит в окно. Из двери соседнего гаража падал свет, освещая баскетбольное кольцо. Сын соседа чеканил мяч об асфальт с ритмичностью пульса. Не оборачиваясь, Фэй сказала:
– Готова спорить, ты не знала, что я выросла в Янгстауне. Я местная. Мы с твоим отцом были парой в старшей школе.
– Что? – ничего больше я сказать не могла.
Она обернулась и снова села за стол.
– Я понимаю, это непросто принять, но ты спросила о родителях и, в общем, я думаю, ты имеешь право знать правду.
Правду? Я взялась рукой за голову. Что-то словно взорвалось у меня в мозгу.
– Мы с твоим отцом собирались пожениться. Но началась война, и он ушел на фронт. Я ждала его, писала каждый день. Но, видишь ли, когда он вернулся домой, то сказал, что встретил другую. Я подумала, она в Европе – такие истории были не редкостью. Но оказалось, что она живет в Нью-Йорке. Он сказал мне, что она беременна и он думает на ней жениться. Я понимала, что так будет правильно. Такой уж он был человек, и за это я его, кроме прочего, так любила.
Я с трудом сглотнула.
– А что же ты? Как ты жила потом?
Может, они встречалась украдкой?
– Ну, на самом деле, я была разбита – сердце вдребезги, правда. Я не могла жить в Янгстауне, когда здесь были они, поэтому переехала к тетке, в Коламбус. Там я встретила Сида – первого моего мужа. Он был старше меня на двенадцать лет. Но человек хороший. Добрый. Башковитый. Инженер. Мы хорошо с ним жили. Без детей, но все равно. Когда я узнала, что твоя мама умерла, я еще была замужем. И я любила мужа, так что отца твоего не трогала. Но потом, года два назад, я потеряла Сида. Вот тогда твой отец и позвонил мне, – она встала и подошла к плите; у соседей уже не горел свет, никто не чеканил мяч. – Хочешь еще чаю? – спросила она, подняв чашку.
– Так он хотя бы любил мою маму?
Меньше всего мне хотелось спрашивать об этом Фэй, но больше было некого, а я хотела знать.
Она снова села за стол.
– Ну конечно. Еще как любил. Это была не такая любовь, как у нас с ним, но ты должна понять, мы с твоим отцом были такими молодыми. Наша любовь была такой наивной. Мы не знали никаких проблем. А потом пришла война, и твой отец встретил твою маму. Но да, он ее любил. Очень. И оба они любили тебя. Твои родители были хорошей парой. При всей их разнице (твоя мама – городская девушка, отец – парень из глубинки), они все равно хорошо подходили друг другу. Я знаю, он был сам не свой, когда она умерла.
Я почувствовала, что вот-вот расплачусь, но смаргивала слезы.
Фэй встала, подошла к плите и заварила нам еще две кружки чая. Я прожила столько лет, совершенно не подозревая о них с отцом. Я всегда считала ее этакой ушлой вдовушкой с модным сотейником, заарканившей отца. Мне захотелось как-то загладить такое свое отношение, но пока я искала подходящие слова, она вернулась за стол с двумя чашками горячего чая.
– Знаешь, – сказала она прежде, чем я открыла рот, – есть еще кое-что – не знаю, может, мне вовсе не нужно касаться этого. Твой отец то и дело колебался – сказать тебе или нет, но ты уже взрослая женщина, и…
– Что такое?
– Это насчет семьи твоей мамы.
Я услышала нерешительность в ее голосе.
– Ее семьи?
Я обхватила кружку, слишком горячую, и не смела отпустить.
– Понимаешь, когда твоя мама забеременела, ее семья восприняла это в штыки. Ее отец был известным судьей, и, в общем, они просто не могли стерпеть такого. Они от нее отреклись. Вот так просто, – она провела ладонью по ладони. – Совершенно вычеркнули из своей жизни. Твой отец пытался как-то все уладить, но они и смотреть на него не хотели. Я узнала, что твой дед устроил недельную шиву после того, как выгнал твою маму.
В памяти у меня всплыли слова Элейн о том, что отец моей мамы был «тем еще засранцем».
Фэй прокашлялась и заговорила дальше, как мне показалось, не о том.
– Ты знаешь, у меня ведь не было детей. И родители у меня уже умерли, а я, как и ты, была единственным ребенком. Я знаю, что такое одиночество. Я знаю, как важна семья. Я знаю, ты меня семьей не считаешь, и я тебя понимаю, но… Как я уже сказала, может, мне не стоило говорить тебе всего этого, но ты уже взрослая женщина. Я думаю, у тебя есть право знать.
– Что знать?
– Тебе всегда говорили, что мамины родители умерли до твоего рождения, но…
– Но? Что но?
Я почувствовала, как у меня глаза вылазят из орбит – до того мне не терпелось услышать, в чем дело.
– Элис, милая, родители твоей мамы, – она вздохнула. – Я даже не знаю, с чего начать, – она покачала головой. – Они не умерли. То есть, может, уже и умерли, но тогда были живы. Когда ты родилась. Может, и сейчас еще живы, – она запустила руку в коробку и вытащила потрепанную адресную книжку. – Родители твоей мамы живут в Стэмфорде, штат Коннектикут. Раньше, во всяком случае, жили, – она открыла книжку на пожелтевшей странице с круглым следом от кофейной чашки. – Это их последний адрес, который знал твой отец. Я думаю, в этом доме выросла твоя мама.
Я лишилась дара речи.
– Я, честно, не знаю, как они посмотрят, если ты попробуешь связаться с ними, но я знаю, что все это случилось очень, очень давно. Люди отходят. Люди меняются. И, в общем, мне не хотелось, чтобы ты уехала отсюда, так и не узнав, что ты не одна. У тебя есть семья.
И эти слова прорвали мою плотину. Не успела я сообразить, как глаза защипало и хлынули слезы. Я так ревела, что не могла перевести дыхание. И когда Фэй встала со стула и подошла обнять меня, я упала в ее объятия и разревелась пуще прежнего.
– Я не знала про тебя и папу, – прорыдала я ей в плечо, чувствуя свою вину перед ней за то, что столько лет была так холодна.
– Ш-ш-ш-ш, – она прижала меня к себе, забирая всю мою боль. – Ш-ш-ш.
Я сидела и ревела – по маме, по отцу и впервые за многие годы по самой себе. Когда же я вдоволь наплакалась и стала вытирать глаза, я почувствовала, как на меня снизошла какая-то благодать, мне стало так легко. Я не могла этого объяснить, но ощутила, как что-то во мне изменилось. Я наконец сбросила бремя всех невыплаканных слез.
Глава тридцатая
Через неделю я вылетела в Нью-Йорк утренним рейсом и когда самолет приземлился в Ла-Гуардии, мне полегчало. Не могу сказать, что почувствовала себя дома, но ведь я теперь была бродяжкой – у меня не было такого места, чтобы с полным правом назвать его домом. И все же я приветствовала суматоху Манхэттена, хоть как-то заглушавшую шум у меня в голове.
После того, как Фэй рассказала мне историю отношений с моим отцом и о маминых родителях, я не находила себе места. Чуть что – я ударялась в слезы. Повсюду за мной тянулся след из мокрых скомканных салфеток. Я словно бы наверстывала право на слезы за годы воздержания.
