В один прекрасный день на противоположном Ормузу побережье материка появился посол шаханшаха Персии со свитой, не решившийся, однако, с учетом уже дошедших до шахской столицы Исфагана известий о событиях в Ормузе, переправляться на остров, ограничившись присылкой Кожиатару письменного требования об уплате дани за текущий год.
«Предоставьте это дело мне!» — успокоил Албукерки перепуганного визиря — «Теперь вы — подданные короля Португалии, и не должны бояться никакой державы на земле!»
Терпеливо (?) дожидавшемуся дани персидскому послу дом Афонсу отправил, вместо денег, корзину с арбалетными болтами и аркебузнами пулями (которую фантазия позднейших иллюстраторов этого совершенно достоверного исторического факта превратила в брошенные грудой на палубу к ногам сановного перса стрелы, мечи, алебарды, копья и пушечные ядра), а сверх того — велел передать ему на словах короткое, но ясное послание:
«Скажите шаху Персии, что эти монеты чеканят в Португалии для уплаты государям, требующим дани от вассалов дома Мануэла, короля Португалии, Индии и Ормуза».
Это словесное послание дошло до шаханшаха и заставило «царя царей» крепко призадуматься, но, в то же время вызвало в нем невольное уважение к «гяуру», из уст которого оно исходило.
Как бы то ни было, Ормуз, казалось, окончательно смирился со своей участью. Строительство португальского форта близилось к своему завершению, португальская фактория активно совершала сделки, Албукерки же тем временем уже мечтал о новых территориальных приобретениях на материке, но. на беду дома Афонсу, его пять капитанов своими упрямством, алчностью и тупостью, вполне сознательно разрушили все честолюбивые замыслы своего предводителя, поставив в то же время под вопрос и под удар все, что уже было достигнуто им за время «войны в Заливе».
Глава десятая
Мятеж и дезертирство
Антониу ду Кампу, Афонсу да Кошта, Франсишку ди Тавора и Мануэл Телиш, для которых главная (если не вся) прелесть Восточной экспедиции заключалась в возможности заняться каперством, или, иначе говоря, захватом и последующим грабежом арабских торговых судов, были разочарованы и, мало того, крайне недовольны. В свое время они одобрили, как разумную необходимость, решение Албукерки осуществить, с целью пополнения запасов провианта, молниеносное нападение на Оманское побережье, поскольку никто из них не собирался умирать голодной смертью. Но вот чего ради дом Афонсу заставлял их теперь, вместо того, чтобы поспешить на всех парусах грабить мавританских «купцов» у мыса Гвардафуй, тащиться все дальше вдоль бесплодного побережья Аравии, от одного портового городишка к другому, вплоть до самого Персидского залива? Это им было совершенно непонятно.
Конечно, Ормуз был красивым и богатым, даже очень богатым, городом, но…какой прок был во всем этом богатстве, раз Албукерки им не разрешал его разграбить? Мануэл Телиш был совершенно прав, назвав эту войну бесприбыльной, ворчали капитаны. А дом Афонсу, вопреки этому факту очевидной нерентабельности экспедиции, продолжал держать их день за днем в Ормузе, обрекая на тяжкий, изнурительный труд под палящими лучами солнца, заставляя строить крепость, казавшуюся капитанам ненужной тратой сил, средств и времени — ведь «мавры» явно и не помышляли о какой-либо попытке бунта против португальской власти!
Хотя все эти благородные фидалгу бились, как львы, на поле брани, они не привыкли тратить время на несвойственные и не нравившиеся им занятия. Понятие дисциплины было чуждо их жизненной философии, сводившейся к своеобразному патриархальному авторитаризму. Достойный муж был обязан послушанием своему отцу — «Чти отца своего!» требовало Священное Писание — а также королю — отцу всех своих подданных, всего вверенного ему Богом народа. А вот требовать от одного благородного фидалгу сыновнего послушания по отношению к другому благородному фидалгу, который ему — не отец и не другой старший родственник, «в отца место», значило унижать этого, первого, благородного фидалгу. Разве не так?
Когда начальникам типа Албукерки — самодержцам по натуре и фанатикам дисциплины приходилось командовать людьми с подобным, прямо скажем, архаическим мышлением, дело никак не могло обойтись без конфликтов. Будучи сыном того же народа, выходцем из того же сословия, что и его капитаны (и потому, возможно, с пониманием относившийся к их взглядам и представлениям), он нередко проявлял к ним снисходительность, закрывая глаза даже на принимавшие крайне резкие формы выражения недовольства и пропуская мимо ушей откровенные грубости. Однако ни малейших покушений на свой авторитет главнокомандующего и начальника экспедиции, попыток вмешательства в свои прерогативы со стороны подчиненных он не допускал.
Созывая своих капитанов на совещание, он делал это лишь для того, чтобы ставить их в известность о своих намерениях, а не для того, чтобы выслушивать их мнения. Справедливости ради, следует заметить, что у дома Афонсу были на то веские основания. Ибо он знал по собственному опыту, что далеко превосходит своих подчиненных умом и способностью правильно оценивать обстановку, а также находить верные решения.
Подчиненные же вполне искренне чувствовали себя униженными и оскорбленными, когда начальник одергивал их и прямо-таки затыкал им рты, стоило капитанам (как-никак — тоже ведь не мальчикам-молокососам!) высказать свои сомнения или пожелания. «Когда я буду нуждаться в ваших советах, то сам вам об этом скажу!» — заявлял он им во всеуслышание. Что, конечно же, звучало грубо и бестактно из уст человека, умевшего, при желании, превращаться в непревзойденного мастера по части дипломатических выражений. Но, обращаясь к своим собратьям по сословию, фидалгу и кавалейру дом Афонсу ди Албукерки, не видел надобности использовать дипломатические выражения.
Недоволен своим начальником был и капитан Жуан да Нова (хотя и по иным причинам, чем Мануэл Телиш и иже с ним). Да Нова не желал ни каперствовать у мыса Гвардафуй, ни давать советы Албукерки. Он хотел лишь одного — вернуться поскорей домой, в родную Португалию, и считал, что дом Афонсу удерживает его в Ормузе, не имея на то никакого права. Албукерки же считал, что, будучи Верховным Главнокомандующим португальскими силами в Индийском океане, уполномочен, так сказать, реквизировать на службу королю любой корабль. Поэтому всякий раз, когда Жуан да Нова являлся к нему с прошением об отставке, дело, после долгих и яростных споров, заканчивалось ничем.
«Я обращался с ним весьма учтиво и с большой любовью, что он признает и сам, когда все это пройдет» — писал Албукерки дому Мануэлу о своих конфликтах с да Новой. Но учтивости и любви дома Афонсу раз и навсегда пришел конец, стоило да Нове как-то раз осмелиться намекнуть своему терпеливому, терпимому начальнику, что он в один прекрасный день отправится домой без разрешения. Албукерки заставил его торжественно поклясться на Священном Писании, не отплывать без дозволения начальства. Правда, и да Нова потребовал занести в протокол, что его клятва была не добровольной, а принудительной. И корабельный писарь занес в протокол соответствующую запись.
Между тем названные выше пять капитанов, посовещавшись украдкой, составили «Рекверименту» (что может быть переведено с португальского на русский язык двояко — и как «Заявление», и как «Требование»), в котором настоятельно призвали своего Верхового Главнокомандующего отказаться от малоприбыльных предприятий и незамедлительно вернуться к выполнению своего долга. То, что фидалгу-заговорщики понимали под «выполнением своего долга», было подробно описано, со ссылкой на королевский приказ, и сводилось к требованию идти на каперский промысел к мысу Гвардафуй.
