Должность секретаря Афонсу Албукерки никак нельзя было назвать синекурой
[96], и лишь Корреа, юноша двадцати лет с небольшим, с ярко выраженными способностями к рисованию и обладатель хорошего литературного стиля, находил в краткие часы досуга время записывать то, чему был свидетелем. Вскоре после своего прибытия в Индию в 1512 году он взялся за свой монументальный литературный труд, ставший делом всей его жизни. Именно дому Гашпару все последующие поколения должны быть благодарны за составленное им наилучшее, то есть — самое объективное описание жизни и деяний своего великого современника и соотечественника, а также за портрет дома Афонсу Албукерки.
Корреа, например, не согласен с Брасом ди Албукерки, упоминавшимся в начале этой книги внебрачным сыном дома Афонсу, утверждавшим, что его отец всегда был очень терпелив и никогда не позволял себе терять самообладание. «Он вел себя весьма разумно, за исключением моментов, когда приходил в ярость» — вполне трезво пишет Корреа о своем начальнике, что, однако, нисколько не умаляло его восхищение домом Афонсу. К счастью для окружающих, приступы ярости, охватывавшие генерал-капитана, были всегда и неизменно кратковременными.
С начала сентября и до конца года четырем секретарям практически не представлялось возможности передохнуть. В эти сроки им надлежало составить отчеты, предназначенные для отправки в Лиссабон, и ответить на бесчисленные письма, доставляемые всякий раз очередным «перечным флотом». Поскольку у губернатора днем не находилось на это времени, он вызывал к себе в то время суток, когда другие португальцы, уставшие задень, ложились спать, одного или двух секретарей и диктовал им, среди прочих текстов, те дошедшие до нас и обессмертившие его имя письма-рапорты королю Мануэлу, которые мы цитировали на предыдущих страницах этой книги, содержавшие каждое порой двадцать тысяч слов и более. С каждого экземпляра снималось по четыре копии, все надлежащим образом протоколировалось, так что порой секретари засиживались за работой до утра.
Кроме регулярных отчетов перед королем Мануэлом Счастливым, Албукерки поддерживал обширную переписку с многими королевскими вельможами, членами португальского Государственного совета, королевским казначеем, государственными секретарями, подробнейшим образом извещая их обо всем, что творилось в Индии — как португальской, так и (пока еще) не португальской, чтобы его адресаты были в курсе всех индийских событий и. в случае необходимости, могли помочь королю Португалии дельным советом. И, наконец, он также отвечал на многочисленные письма от частных лиц — отцов семейств, обеспокоенных судьбою своих младших сыновей, отправленных ими «пытать счастья за морем», неся там «бремя белых» (воспетое много позже сэром Редьярдом Киплингом в своих чеканных строфах), и просивших сеньора губернатора при случае приглядеть за их отпрысками — как бы с теми, не дай Бог, чего не вышло, как бы молодые шалопаи невзначай не вляпались в какую-нибудь неприглядную историю: письма от друзей, сообщавших ему новости из Португалии. Многие из этих писем радовали Албукерки, тосковавшего, несмотря на всю увлеченность своим гоаским «парадизом», порой по родине, как и все нормальные люди. Но только не письма, получаемые домом Афонсу от короля Мануэла Счастливого. Восседая на троне в своем солнечном уголке Европы, «Весьма высокий и могущественного Король Португалии и Алгарвиш, Государь Гвинеи и завоеванных земель, мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, Ормуза и Гоа и королевства Малакки» нежился в лучах славы, которой был обязан своему верному слуге Албукерки, как луна, сияющая отраженным светом, но сама этого отнюдь не сознающая. Дома Мануэла не особенно интересовало, чем занимаются его соседи — государи «Священной Римской Империи германской нации», Испании, Франции, Англии — дерутся они или мирятся. Хотя его удел в Европе был и очень невелик, зато флотилии под флагом его «маленького, да удаленького» королевства господствовали над десятками тысяч миль моря-океана, и могущественные заморские государи покорно склоняли перед ним свои венчанные главы. Не ломая себе попусту голову над хитросплетениями европейской политики, дом Мануэл самодовольно погружался в чтение регулярно получаемой им индийской почты, лишь время от времени ставя других европейских монархов в известность о том, какими новыми титулами тем отныне следует именовать его, счастливейшего из христианских венценосцев.
Мануэл Счастливый действительно не имел поводов жаловаться на судьбу. Разве не приятно было ему читать, к примеру, следующие строки очередного рапорта Албукерки: «Все гавани от Ормуза до Цейлона открыты для Вашей торговли, а по ту сторону от Цейлона все гавани, все золотые и серебряные рудники готовы заключать сделки с Вашими подданными. Ваши корабли с товарами могут в полной безопасности ходить по морю до самого Китая»? Разве не испытывал дом Мануэл чувства глубокого удовлетворения, получая ежегодно из далеких стран рубины, жемчуга, бесценные шелка, изящные изделия лучших восточных ювелиров? Владел ли какой-либо другой европейский властитель таким же зверинцем, полным редчайших животных — ценнейшим из них был носорог, дар владыки Камбея — и таким количеством экзотических рабов — представителей самых разных народов и рас? А когда посланник дома Мануэла шествовал на прием к папе по переполненным ликующими толпами улицам Вечного Города — Рима на Тибре — вслед за живым слоном, чтобы сообщить «наместнику Бога на Земле» о взятии его, короля Португалии, верными слугами Малакки — разве это было не прекрасно? И, несомненно, было приятно узнать, что, впечатленный этим эффектным зрелищем, римский понтифик в своей праздничной проповеди поставил его, короля Португалии, в пример всем другим венценосцам Европы: «В то время, как они (прочие европейские монархи — В.А.) бесцельно терзают друг друга, благочестивый король Португалии теснит неверных вплоть до края света и завоевывает Церкви все новые земли».
Поэтому жизнь дома Мануэла проходила в атмосфере довольства собой и всем, что его окружало. Однако король, странным образом, тщательно скрывал это от человека, обеспечивавшего ему это приятное существование. Лишь в очень редких случаях дом Мануэл находил слова поощрения и одобрения тому, кому был всем обязан. И не случайно письма Албукерки королю так часто начинались со слов: «Ваше Величество порицает меня».
Он порицал своего верного слугу за все. Стоило грузу перца проскользнуть в Европу через Каир, король немедленно винил в этом Афонсу Албукерки Напрасно тот пытался оправдаться: «Это связано не с недостатком внимательности или усердия с моей стороны, но с нехваткой у меня кораблей и людей». Когда Албукерки отплыл в Малакку, дом Мануэл не преминул упрекнуть губернатора в том, что тот легкомысленно «оголил индийский фронт», оставив вверенные его попечению португальские владения в Индии без должной защиты (хотя дом Афонсу предусмотрительно оставил в Индии добрую половину имевшихся в его распоряжении флота и войск; в их немногочисленности был повинен не генерал-капитан, но король Португалии, вечно державший его, так сказать, «на голодном пайке»). На упрек короля в связи с самовольным решением Албукерки повысить жалование солдатам и матросам, дом Афонсу возражал: «Не лучше ли было бы, Сеньор, сначала проверить отчетность, а уж потом высказывать порицание?» Если доходность кочинской фактории «не дотягивала» до королевских ожиданий, вина опять же возлагалась на губернатора Индии. Хотя сам же король связал дому Афонсу руки, даровав фактории почти что полную самостоятельность, запретив Албукерки зимовать в Кочине и вмешиваться в вопросы погрузки пряностей на суда «перечного флота».
