В больничной аптеке имелись препараты для перорального приема и парентерального введения, включая хинин, хлорохин, антибиотики, успокоительные и анальгетики, но при этом в больнице не было ни воды, ни электричества.
Как правило, иглы использовали индивидуальные, однако из-за проблем с их надлежащей утилизацией повышался риск для медицинских работников: можно было случайно уколоться, поскольку в отделениях царил полумрак. Мы распорядились свести к минимуму инъекции и инфузии и поощряли родных заботиться об увлажнении ротовой полости больных.
К 20 мая третий павильон был полон, но к тому времени помогать нам вызвались и другие медсестры, так что мы смогли открыть еще один карантинный павильон. Как только пациенты вступали в фазу выздоровления, их переводили в соседнее здание, где риск заражения был намного ниже.
Создавая систему надзора, я работал вместе с координатором операции доктором Дэвидом Хейманом из женевского отделения ВОЗ. В качестве сотрудника Службы расследования эпидемий он был свидетелем вспышки в Ямбуку и потому сохранял спокойствие среди бушевавших волн инфекции.
Важнейшей задачей для меня было разобраться в эпидемиологии, выявить все случаи и людей, которые контактировали с больными. Втайне я надеялся проследить цепочку передачи инфекции вплоть до нулевого пациента – того, кому не повезло стать первой мишенью, когда зоонозная инфекция преодолела межвидовой барьер и перепрыгнула от животного к человеку, – и доказать, что вспышка вызвана единичным заражением. Для этого приходилось ездить с нашими командами по району и выявлять случаи.
Вместе с одним студентом из медицинской школы Банду, который был моим переводчиком, я обучил заирцев сбору и анализу данных. Главные вопросы были следующие: «Где умирают люди?», «Сколько их там?», «Какого они возраста?», а также «Как вы думаете, кто вас заразил?» и «С кем вы общались?»
Когда начали поступать данные, мы разделили случаи на «вероятные» и «подозрительные» на основе симптомов и принялись кодировать ответы на вопрос об источнике заражения. Эту информацию можно было использовать, чтобы продвинуться по цепочке к первоисточнику. Мы учитывали и число заболевших медицинских работников – это показатель эффективности наших мер профилактики и усовершенствования процедур.
Используя полученные данные, я пытался сосредоточить поиск на группах с самым высоким уровнем заражения. Мы хотели, чтобы нам немедленно сообщали обо всех смертях: это позволяло безопасно похоронить умерших и перевести всех лиц с подозрением на инфекцию из дома в больничные условия, где человек получал лечение и, что не менее важно, не мог заразить других людей.
В ходе расследования мы записывали, с кем контактировали все умершие и те, у кого было подозрение на Эболу. Если анализы давали положительный результат, контакты проверяли еще раз, а затем в течение трех недель следили, не заболел ли кто-то из круга контактных лиц. Те, кто не имел симптомов, не представляли риска в отношении распространения инфекции. Характер нашей реакции определялся поведением таких людей и варьировал от периодической проверки с просьбой звонить в случае начала болезни до трехнедельного карантина всей деревни с вооруженной охраной для обеспечения изоляции. Очевидно, что желание общин сотрудничать зависело от принимаемых нами решений, особенно в первые дни, когда людей на карантине даже не обеспечивали питанием.
Внедрив базовый контроль и гигиенические процедуры среди медицинских работников, чтобы остановить распространение эпидемии, мы столкнулись с трудностью культурного характера. Надо было посылать сначала ученых на мотоциклах, а позже студентов-медиков на велосипедах, чтобы убедить местных жителей не прятать больных и радикально изменить подход к обращению с умершими. Мы создали различные системы информирования, в том числе регистрировали слухи о заболевших и умерших и выступали с отчетами по местному радио. Никаких средств массовой информации – даже газет – там не было, поэтому нам оставалось полагаться лишь на плакаты и уличные громкоговорители. С помощью этих простейших средств надо было справиться с местной верой в магию: считалось, что вспышка в больнице произошла из-за проклятия какого-то человека, которого коллеги не пригласили разделить трапезу.
По заирским обычаям члены семьи омывают умершего перед погребением, дотрагиваются до него, целуют, сохраняют его волосы и состриженные ногти. При Эболе это самоубийство – в одном миллилитре крови умершего человека может быть до 10 миллиардов единиц вирусного генетического материала. В итоге жители смирились с жестокой реальностью и начали пускать в свои дома людей в оранжевых комбинезонах. Те сразу клали жертв в мешки, опрыскивали их лизолом и увозили на грузовиках. И хотя местные добровольцы раздражали людей не так сильно, как иностранцы, работа в любом случае была вдвойне опасной – можно было пострадать и от инфекции, и от насилия со стороны рассерженных крестьян.
По ночам мы часто слышали плач и имена умерших. Мы знали, что горе соединяется со страхом: заболевание казалось еще ужаснее из-за того, что даже доктора и медсестры не смогли себя защитить. По сути, система здравоохранения только усугубила проблему. Если человек умирает в одиночестве в своей хижине, это не вспышка. Именно больницы, не имеющие строгих мер профилактики, накапливают и распространяют инфекцию.
Вечером я надевал защитный костюм и шел в отделение. Однако помочь пациенту, когда твои глаза заливает пот и ничего не видно сквозь запотевшую маску, нелегко. Как в сумерках попасть иглой в нужное место, чтобы взять кровь у корчащегося от боли пациента? Кроме того, запросто можно было споткнуться и растянуться на полу.
Помимо этого нам приходилось заботиться и о собственных простейших потребностях. Единственным жильем, которое мы смогли найти, был дом местного «бизнесмена», – по-моему, его деятельность сводилась к торговле на черном рынке и потреблению огромного количества алкоголя. Но и там мы прожили ровно до того момента, пока он посреди ночи не решил поухаживать за одной нашей сотрудницей.
Когда международная команда снабдила персонал больницы защитной одеждой и одноразовыми шприцами, новых случаев заболевания стало меньше. Активный поиск больных и санитарное просвещение также помогли ограничить распространение инфекции за пределами больницы.
Перепробовав много ложных следов, я нашел нити, которые вели от подозрительных случаев к нулевому пациенту. Первой жертвой оказался Гаспар Менга, сорокадвухлетний мужчина, занимавшийся выжиганием древесного угля. Он поступил в Киквитскую главную больницу 6 января 1995 года. Адвентист седьмого дня, он не ел лесной дичи и, насколько нам известно, не контактировал с другими больными Эболой, но участок, на котором он работал, находился на опушке густого леса, прямо под кронами деревьев. Когда он ходил за дровами и копал ямы для выжигания угля, он мог столкнуться с самыми разными потенциальными переносчиками, включая летучих мышей, насекомых и грызунов.
Нулевой пациент непосредственно заразил как минимум трех членов своей семьи – все они скончались – и еще десять менее близких родственников. Все это происходило в течение девяти недель и затронуло Киквит и три близлежащие деревни.
