– Вот видишь! Воркуют, словно давние подруги. Да не переживай ты так, всё обойдётся…
Раздался хрустальный звон – дон Гальвес, желая привлечь внимание гостей, постучал вилкой по краю бокала. Камилла перестала играть, и тут же всё заглушили сначала скрипы и шипение, а потом густой бронзовый гул. Звуки исходили от высоких часов в виде готической башенки с крестом на шпиле и резными фигурками католических святых по фронтону.
…Дзан-н-нг!.. Дзан-н-нг!..
Кстати, о молодцах… – шепнул Серёжа. – Сообщу Ачиве, что согласен на побег, только если она поможет вытащить моих людей.
…Дзан-н-нг!.. Дзан-н-нг!..
– А их много?
– Трое. Старшина Дырьев, минёр, тоже наш, русский, и перуанец, Хуанито. Они были со мной на миноноске. Остальные погибли.
…Дзан-н-нг!.. Дзан-н-нг!.. Дзан-н-нг!..
– С Рождеством, сеньоры!
Звон бокалов, шипучие пузырьки вскипают в хрустале, отсветы свечей играют в бледно-янтарном нектаре. За окном слитно рявкают крепостные орудия, отчего разом дребезжат стёкла по всей крепости.
– Делай, как считаешь нужным. – прошипел Греве. – В миле от крепости, у поворота дороги есть кривое дерево. Начиная с десяти пополуночи мы будем ждать вас возле него где условлено вас в полуверсте от крепости – там приметный холмик с глинобитной халупой. Короче, захочешь – не ошибёшься, да и Кончи… Ачива твоя подскажет. А сейчас пошли праздновать, пока наш разлюбезный дон Гальвес чего не заподозрил.
Перу. Гавань Кальяо.
31 декабря 1879 г. Полночь.
…Дзин-н-нь!.. Дзин-н-нь!.. Дзин-н-нь!..
Карманный «Лонжин» отсчитал двенадцать ударов. В ответ с далёкого берега громыхнул пушечный раскат, едва слышно задребезжали колокола собора. Кальяо встречал Рождество, и даже морская блокада не в состоянии этому помешать – и только боевые корабли на рейде стоят чёрные, молчаливые, без единого огонька. Новый адмирал запретил шумные празднования с пальбой и фейерверками, которые так любят горячие латиноамериканцы – категорически, под страхом военного суда.
Но к минному катеру лейтенанта Гальвеса, режущему длинными галсами внешний рейд это не относилось. Судёнышко носило гордое имя «Индепенденсия», в честь бездарно профуканного перуанцами броненосца. Это то ли четвёртый, то ли пятый её боевой выход. Остальные минные катера до сих пор на верфи, и вся тяжесть ночного патрулирования легла на лейтенанта Гальвеса и его команду из четырёх человек – минёра, механика с кочегаром, да русского кондуктора, переведённого на кустарную «торпедеру» с «Тупака Амару».
– С рождеством, сеньоры! Мигель, амиго, доставай свою флягу! По глотку можно, только не больше…
Кондуктора звали вообще-то Мишка, но перуанцы, с которыми ему приходилось служить, исказили имя на испанский манер. Впрочем, Мишка не жаловался.
– Так точно, вашбродь! Вот, не побрезгуйте – чистый полугар, из самой России вез…
Кондуктор лукавил, конечно. Пять ящиков казённого хлебного вина передали на «Тупак Амару» ещё в Сан-Франциско, с американского парохода, вернувшегося из Владивостока. Повалишин настрого велел беречь ценный продукт до особых случаев, и Мишка не сомневался, что сейчас, в это самое время в кают-компании и кубриках броненосного тарана сворачивают с горлышек сургучные пробки, украшенные казёнными печатями. А уж чего ему самому стоило разжиться у буфетчика такой бутылочкой…
Сосуд пошёл по кругу. Хлебное вино (положенные тридцать восемь оборотов!) лилось в глотки, привычные к рому, мескалю и дрянному виноградному писко.
– По глотку, амигос, только по глотку! Вот вернёмся на берег – пейте, сколько влезет!
И дёрнул же чёрт за язык весёлого лейтенанта Гальвеса! Луч фонаря вырвался из темноты и упёрся в торпедеру. Ударил винтовочный залп и минёр, едва успевший поднести к губам бутылку, молча кувыркнулся за борт. Фонтаном брызнули щепки от бортов, одна из них впилась лейтенанту в щёку.
«…Плевать!..»
– По местам! Тревога! Полный ход, право руль!
– Надо отдать лейтенанту должное: сориентировался он мгновенно. У форштевня катера вырос бурун, Гальвес быстро закрутил маленькое штурвальное колесо, судёнышко вильнуло влево, выходя из луча. За кормой, в полукабельтове мелькнула неприятельская миноноска с уставленными вперёд шестами, на которых висят латунные клёпаные бочонки, от которых тянется в кокпит гуттаперчевые провода. Лейтенант знал, что в каждом из них по тридцать фунтов пироксилина – достаточно чтобы пробить борт броненосца, или разнести в щепки крошечный катер.
– Мигель, к орудию!
«Орудие» – это слишком громко сказано. На «Индепенденсии» стоит картечница системы Норденфельда – пять винтовочных стволов, перезаряжаемых одним движением рычага. Такую операцию и проделал сейчас кондуктор – с хрустом рванул на себя железную загогулину, повернул картечницу на тумбе и нажал на спуск.
Р-р-рах!
Пять стволов разом выплюнули свинец. В ответ из темноты посыпались пули, лучи снова скрестились на «Индепенденсии».
– Три катера, окружают! Хватай карабины, огонь!
А чилийская торпедера настигает, мины угрожающе покачиваются на шестах. Еще две, три сажени….
Пули летят с двух сторон – мимо, мимо, мимо! Не так-то легко попасть по прыгающему в волнах катеру, идущему двенадцатиузловым ходом.
– Не робеть, амигос! Чилийцы не рискнут пустить в ход мины, сами же на них и подорвутся!
Р-р-рах!
Лязг перезарядки, матерная рулада – отнюдь не на языке Сервантеса.
Р-р-рах!
Р-р-рах!
Из темноты прилетели вопли страха и боли, фонарь погас. Кондуктор не промахнулся.
«Колоколо» резко прибавляет ход и чуть ли не тычется форштевнем в миноноску. Шест со смертоносными бочонками ныряет под корму. С катера несутся отрывистые команды. Гальвес бросает штурвал, подхватывает с палубы ящик. В глазах – ярость и смертельная решимость.
– И-иэх-х!
Замах, ящик со ста фунтами чёрного пороха летит на бак торпедеры, которая как поросёнок к свиноматке, прилипла к корме «Индепенденсии».
– Берегитесь, амигос! Ложись!
Оскалившийся кондуктор разворачивает свою «пушку» и выпускает веер пуль вдоль палубы чилийской миноноски. Гальвес, пригнувшись, палит из револьвера, целя по ящику.
Сдвоенный грохот, столбы воды разбрасывают катера – чилийский офицер успел в самый последний момент замкнуть контакт, подающий ток на мостик накаливания взрывателя. «Колоколо» встаёт на нос, из кокпита в волны сыплются люди. «Индепенденсия», разорванная почти пополам, оседает в воду.
[24]
