Посмотрев вниз, какое-то время изучал восемь деревянных ступенек – восемь вместо привычных двенадцати. По мере того как я спускался ниже, свет фонаря тускнел. Батарейки не садились, причина была не столь прозаичной. Лампочка светила так же ярко, но вот темнота, уж не знаю как, становилась все гуще и поглощала свет на более коротком расстоянии.
Аромат лайма по-прежнему присутствовал, но гнилью пахло все сильнее.
Тишину подземного мира нарушали только звуки моих шагов да становящееся все более тяжелым дыхание. Но, пока я стоял на десятиэтажной глубине, мне показалось, что я услышал еще какие-то звуки, доносящиеся снизу. Я затаил дыхание и прислушался. Вроде бы до меня донеслись какие-то стоны и всплески, но полной уверенности не было. Звуки эти, очень слабые, быстро пропали. Вполне возможно, они мне просто послышались.
Спустившись еще на десять ступенек, я, наконец, добрался до площадки, где обнаружил две арки в противоположных стенах. Дверей не было, за каждой аркой тянулся короткий каменный коридор. Я выбрал арку по левую руку, прошел коридором пятнадцать футов и нашел новую лестницу, которая уходила вниз под прямым углом к ступеням, по которым я спустился.
Здесь запах гнили и разложения чувствовался куда как сильнее. Казалось, где-то ниже свалили и оставили кучу овощей.
Вонь эта вызвала давно забытые воспоминания. Я уже сталкивался с этим запахом в лагере для военнопленных, тогда мне было двадцать два года. Нас кормили похлебкой из гнилых овощей, главным образом турнепса, сладкого картофеля. То, что мы не съедали, сбрасывалось в "потный ящик" – яму в земле под жестяной крышей, служившей карцером для провинившихся заключенных. В этой жуткой яме мне пришлось сидеть в гниющей грязи. В этой вони, при страшной жаре, я уже практически убедил себя в том, что умер, а в нос бьет запах собственной разлагающейся плоти.
– Что происходит? – спросил я, не ожидая получить ответ.
Вернувшись к центральной лестнице, я прошел в правую арку. И там коридор заканчивался новой, уходящей вниз лестницей. Из глубин поднимался другой, не менее знакомый мне запах: протухших рыбьих голов.
Нет, не рыбы, а именно рыбьих голов, вроде тех, что иной раз добавляли нам в похлебку. Улыбаясь, охранники стояли и смотрели, с какой жадностью мы ее пожирали. К горлу, конечно же, подкатывала тошнота, но голод не позволял выливать эту дрянь на землю. Иногда мы даже жевали эти чертовы рыбьи головы. Именно это и хотелось увидеть нашим охранникам. Их забавляло наше отвращение к пище, которую нам приходилось есть, а еще больше – отвращение к самим себе.
Я торопливо вернулся к центральной лестнице. Постоял на площадке, непроизвольно дрожа всем телом, стараясь отогнать эти тягостные воспоминания.
К этому времени я уже практически убедил себя, что все это мне почудилось или у меня действительно опухоль в мозгу или какие-то нарушения мозговой деятельности, вызвавшие эти галлюцинации.
Я продолжил спуск и заметил, что радиус действия фонаря еще уменьшился. Я видел уже только семь ступенек... шесть... пять... четыре...
А вскоре от непроглядной тьмы меня отделяли только два фута. Черная масса будто вибрировала в ожидании нашей встречи. Мне казалось, что она живая.
Однако до следующей площадки я не добрался, потому что вновь услышал шепот и всплески, от которых по моей коже побежали мурашки.
Я протянул вперед трясущуюся руку. Она исчезла в ледяной тьме.
Сердце билось, как паровой молот, во рту пересохло. Я испуганно вскрикнул и помчался наверх к свету.
Глава 2
В тот вечер, как обычно, я встречал и рассаживал гостей. Даже став успешным бизнесменом, большинство вечеров я провожу в зале своего ресторана, разговариваю с клиентами, играю роль хозяина. Обычно мне это нравится. Многие посетители приходят к нам уже лет десять, они – почетные члены семьи, давние друзья. Но в этот вечер работа меня не радовала, и несколько человек даже спросили, не заболел ли я.
Том Гэтлин, мой бухгалтер, зашел пообедать с женой.
– Господи, Джесс, ты посмотри, какое у тебя лицо. Серое. Тебе давно пора в отпуск. Какой смысл зарабатывать много денег, если их не тратить?
К счастью, обслуживающий персонал в ресторане первоклассный. Помимо Кармен и наших детей, Стей-си, Хитер и молодого Джо, у нас работает двадцать два человека, и все они отлично знают свое дело. И хотя я в этот вечер был не в лучшей форме, остальные выкладывались на все сто.
Стейси, Хитер и Джо. Очень американские имена. Забавно. Мои мать и отец, будучи иммигрантами, не желали полностью рвать с привычным им миром и назвали своих детей традиционными мексиканскими именами. Точно так же поступили и родители Кармен: ее братья – Хосе и Хуан, сестра – Эвалина. Меня зовут Хесус Гонсалес. Хесус в Мексике распространенное имя, но несколько лет назад я сменил его на Джесс, хотя и знал, что этим причиняю родителям боль (на испанском это имя произносится как "Хейсус", тогда как североамериканцы говорят: "Иисус", словно призывают Создателя. И человека с таким именем не принимают за серьезного бизнесмена). Интересно, что иммигранты во втором поколении, такие, как Кармен и я, обычно дают своим детям популярные на тот момент американские имена, словно пытаясь скрыть, сколь недавно их предки сошли с корабля или, как в нашем случае, пересекли Рио-Гранде. Стейси, Хитер и Джо.
Как новообращенные являются самыми ревностными христианами, так нет более ревностных американцев, чем граждане США в первом или втором поколении. Мы отчаянно хотим стать частью этой великой, огромной, безумной страны. В отличие от тех, чьи корни уходят в глубь веков, мы понимаем, какая это благодать – жить под звездами и полосами. Мы также знаем, что за эту благодать надо платить, и иной раз цена высока.
Мне известно об этом, возможно, лучше, чем другим. Я воевал во Вьетнаме.
В меня стреляли. Я убивал врагов.
И попал в плен.
Там я ел суп с протухшими рыбьими головами.
Это часть цены, которую мне пришлось заплатить.
Теперь, думая об этом странном подвале под нашим домом, вспоминая вонь концентрационного лагеря, которой обдало меня внизу, я задался вопросом: а может, я продолжаю расплачиваться? В Америку я вернулся шестнадцать лет назад, источенный болезнями, с гнилыми зубами. Меня морили голодом, пытали, но не сломили. Кошмары мучили меня многие годы, но в психотерапии я не нуждался. Я прошел через все муки ада, как и многие другие парни, попавшие в концлагеря Северного Вьетнама. Моему телу, конечно, досталось, но с душой мои мучители ничего поделать так и не смогли. Правда, где-то там я потерял веру в бога, хотя в то время казалось, что невелика потеря. Но, вернувшись, год за годом я все больше забывал случившееся со мной. И уже не сомневался, что все позади. Пока мне не открылась дверь в подвал. Такой подвал не мог быть настоящим, следовательно, оставалось признать, что у меня галлюцинации. Вполне возможно, что по прошествии стольких лет сказалась-таки эмоциональная травма, вызванная пленом и пытками. Я слишком долго подавлял, игнорировал эти мучительные воспоминания, и теперь они сводили меня с ума.
