Уже по этой причине не стоит ожидать, что сложившееся благодаря усилению феминистской повестки положение в ближайшее время изменится и ситуация вернется к прежним координатам, продемонстрировав исправление того, что элитная интеллектуальная верхушка воспринимает как «перекос», присвоение женской повесткой всего, что ранее составляло ближайшую зону интеллектуальной трансгрессии для привилегированных носителей научного знания или деятелей большого искусства.
В то же время, с другой стороны, существуют ограничения, касающиеся самого женского движения, которые в перспективе могут понизить выдерживаемый ими сейчас темп наращивания актуальности. Ограничительность эта содержит по меньшей мере два пункта, рекурсивно вложенных друг в друга. Во-первых, она состоит в ставке практически исключительно на одну-единственную позицию травматической родственности, которая при этом не вписана в другие основные специфически женские процедуры породнения и союзничества. Это отличает нынешний феминизм от состояния женских движений в период позднего структурализма, где для них была скорее характерна подспудная ставка на процедуру, подразумевающую множество потенциальных альтернативно-родственных позиций. Куда как менее успешная с точки зрения осваиваемой политической мощи, эта ушедшая эпоха тем не менее располагалась ближе к производственной мощи самих практик devenir, включая характерные женские вариации devenir, обеспечивающие изменения в женском положении и статусе. Нынешняя логика характеризуется прежде всего расчетом на изменение общественного отношения к явлению женской субъектности независимо от протекающих в ней процессов devenir.
Второе слабое место заключается в еще более ярком непризнании феминизмом практически во всех его нынешних влиятельных проявлениях самой по себе скрыто возобновляемой в нем опоры на логику родственности. У подобного непризнания есть причины, вытекающие из исторической идеологии активизма: практически все левоориентированные движения начинают с того, что стремятся привлечь политический аргумент для воссоздания новых форм близости – как правило, через общественные практики, обещающие усиление или возобновление режима солидарности. Но в данном случае расклад оказывается обратным: само политическое, в том числе в виде последствий как для судьбы движения, так и для судеб их субъектов, оказывается вторичным по отношению к процедуре образования новой родственности.
Последнее вовсе не означает преобладания «индивидуального» над «общим», в чем та же левополитическая оптика тривиально упрекает любые отклонения от своего социального ригоризма. Речь идет о логике последовательности в задействовании практик, говорящей не о разнице в приоритетности членов этой последовательности, а о неустранимости последовательности как таковой.
Так, именно изменившаяся в данном случае последовательность позволяет объяснить некоторые примечательные эксцессы в области политик знания, которые без ее учета обречены выглядеть образцами западания, низвержения знания как такового. Например, распространившееся ныне воскрешение аргумента биологического оправдания гомосексуальности или трансгендерности, к которому нередко прибегают не только пресса, но и сами правозащитные движения, выглядит впечатляющим отступлением по сравнению с осторожным структуралистским уклонением от решения вопроса о единственном источнике происхождения практики. Тем не менее аргумент этот снова возникает именно в силу утраты возможности полноценно опираться на групповую солидарность т. н. меньшинства как такового – компрометации самих инструментов непосредственного объединения на основе некоего «общего интереса», подобного классовому. Там, где данную компрометацию ощущают, но не обладают другим объяснительным средством, позволяющим обойтись без ссылки на этот «интерес», систематически будут возникать разнообразные теоретические уступки и понижения стандартов аргументации.
Именно на этом, легко запустевающем при первом же разочаровании месте осмысления обнаруживается необходимость совершенного Фуко вмешательства в наезженные траектории критической мысли, оперирующей интересами сообществ, функционирующих на основе классовых или подобных классовым конфликтам.
Вмешательство это поначалу было предпринято Фуко в области исторического анализа причин французской революции, для толкования которой Фуко задействовал особый элемент, логика срабатывания которого отдаленно была близка логикам родственности – элемента расы
[9]. Обнаружив за так называемым классовым анализом события революции наличие расы, Фуко не просто произвел техническую замену в обозначении причинности конфликта. Допущение «расы» призвано было произвести масштабную поломку в большинстве расчетов, ставок и надежд, возлагаемых философско-историческим взглядом на сам тип событийности, сопряженной с существованием и действенностью классов или исторически аналогичных им групп.
Точно такую же поломку может привнести постановка категории родства на место, занимаемое представлениями политического активизма, единство мысли которого удерживается логикой, ставящей во главу угла принцип идентичности и связанной с ней угнетенности, – логикой, являющейся классовой даже в том случае, если понятие класса в ней не задействовано, поскольку как вытекающие из нее исторические расчеты, так и способ локализации реальных врагов и теоретических оппонентов всегда будут находиться в области, заданной дидактикой, основанной на классовом аргументе. Если происходящее решается в терминах процедур образования родства, это значит, что взгляд на его представителей как на образующих «группы», которые способны, например, выразить себя в логике т. н. движений (movements), может оказаться неточным и в конечном счете тупиковым. Придерживающийся этого взгляда активизм, с одной стороны, обречен не дождаться тех прорывов и свершений, которые субъекты интересующей их зоны предположительно должны произвести, а с другой – упустить целый ряд реальных происшествий, имеющих место в ходе трансформаций характерных для этой зоны практик.
По этой причине неудивительно, что из поля зрения классических для конца XX века активистских подходов выпали и продолжают выпадать ключевые обстоятельства происходящего в области devenir. Так, например, либеральный феминистский активизм живо интересуется набирающими обороты гендер- и квир-трансформациями, но принимает на веру их статистическую нелицеприятность, полагая совершаемые в них выборы обусловленными свободным следованием субъекта за собственными предпочтениями. Тем самым его теория не обнаруживает неравновесности результатов этих трансформаций, в которых урожденные мужчины, независимо от гендера и ориентации, или следуют за мужской процедурой образования родственных союзов, или остаются в одиночестве, тогда как урожденные женские субъекты, массово осваивающие соответствующую им практику породнения, также проходят через испытание воображаемым мужским образом, в котором находят первичный повод для реализации желания объединяться с другими урожденными женщинами. В ряде случаев опора на этот повод достигает такой степени, что начинает сказываться на их собственной субъективной гендерной идентичности, в той или иной степени способной изменяться в «мужском» направлении, заданном этим образом (при том, что практики союзничества подобных субъектов, независимо от их конечной идентичности, все равно остаются женскими по характеру процедуры).
