У Лакана мы также находим по крайней мере частичное объяснение, но для того, чтобы в нем сориентироваться, необходимо для начала определиться с тем, что мы имеем в виду, говоря об акте восстания. Все сходятся на том, что имеет место какое-то действие, но какое именно? Удивительно, что этот вопрос, невзирая на затапливающее количество штудий, посвященных событию революции, ставится так редко, хотя именно он должен предопределять рассуждение о его последствиях, учитывая, до какой степени они всегда оказываются двусмысленны.
В психоаналитической теории мы находим множество разнообразных видов действий: существует, например, описанный Лаканом passage à l’. Какого рода действием является революция в самом общем смысле?
Вместо того чтобы в этом разобраться, сами психоаналитики нередко прибегают к отработанному приему, позволяющему уравнять то, что происходит в революционном восстании, с первичным отцеубийством. До определенной степени эта аналогия является рабочей: так, наблюдаемые такты революционного порыва действительно после его осуществления подвергаются схожему с описанным Фрейдом в отношении праотцовских сыновей торможению как попытке если не сдать назад, то, во всяком случае, подтвердить, что символический закон сохраняет свою силу, даже если для подтверждения этого приходится прибегать к решениям, наступательность которых опровергает изначальное желание компромисса – например, жестко закрыть всякий доступ к наслаждению, привлекательность которого и без того сомнительна. Дальнейшие злоупотребления и последующий разброд также в эту схему как будто укладываются. Воссоздание плохой и неработающей демократии на месте изначальной диктатуры – явление повсеместно известное, но важно, что само по себе это еще ничего не говорит о том, как субъект революционного действия устроен и где он вообще располагается.
Ни в коем случае не претендуя на психоанализ тех или иных исторических связанных с революцией фигур – что было бы занятием совершенно бессмысленным – можно отметить то общее, что в целом сохраняется в самом «желании» (desire), стоящем за любой революционной перспективой. Это вовсе не желание перемен и даже не жажда возмездия, хотя и то и другое субъектом, созданным революционными призывами, успешно могут двигать.
Существует взгляд, которому частично удалось абрис этого желания очертить, – это взгляд, предполагающий, что любое революционное действо независимо от его политической ориентировки можно свести к феномену, который в этой среде рассматривают в качестве проявления отмеченного ностальгией консерватизма. Другими словами, здесь предполагают, что любой революционный порыв одушевляется импульсом, рассчитывающим вернуть на повестку дня некое утраченное, отринутое нынешним положением вещей наслаждение. Эта точка зрения, не позволяя принимать риторику революции за ее акт, может выигрывать в свежести, как это нередко происходит с воззрениями, упорствующими в своей неподкупной гипотезе, невзирая на мельтешение противоречивых данных. Но она содержит нечто ошибочное, поскольку на самом деле то, что доносит революционер своими действиями, – это не восстановление некоего блага из условного прошлого, а реакция на обращение режима с нынешним объектом, закрепленным в процедурах непрерывной передачи власти. Объект этот никогда не запрашивается напрямую, поскольку в задействуемой речами власти цепочке означающих он не фигурирует и представлен скорее в промежутках между ее элементами, но именно он позволяет кое-что в охватывающем субъекта революционном порыве объяснить. Восстание представляет собой сообщение о том, что этот объект перестал выполнять свою функцию и больше не является для режима опорой.
Известно, как этот объект трактуется Жижеком в работе «Возвышенный объект идеологии», где тот представлен в виде родственного лакановской Вещи неутилизируемого избытка – ужасающего и постоянно удерживаемого ввиду своей несносности в отдалении
[13]. Вместе с тем следует заметить, что объект, в котором сходятся все проекции того, что называется «порядком», далеко не всегда находится в подобном драматичном и выдающемся положении – для того, чтобы порядок был нарушен, вполне достаточно пропажи объекта куда как менее выразительного по своим характеристикам, но порождающего не меньше последствий.
Проиллюстрировать его можно посредством известного парадокса, приведенного в том числе норвежской писательницей Синкен Хопп, специально выпустившей для своих юных читателей повесть «Волшебный мелок», в которой обыгрываются множество математических и топологических уловок:
«Директор рассказал, что в гостиницу приехали семь новых постояльцев и страшно рассердились, так как у него осталось только шесть свободных кроватей. Они грозят обратиться в полицию, потому что в книжечке с красивыми картинками, которую выпустила гостиница, написано, что каждый постоялец – желанный гость. А какие же они желанные, если не могут получить на каждого отдельную кровать?
Кумле ответил, что эту задачу решить очень просто:
– А что, если мы попробуем так? Положим двоих чудаков в одну кровать, только для начала. Эй ты, маленький, ну-ка, забирайся на кровать к своему товарищу. Так. Теперь третьего положим на вторую кровать, четвертого – на третью. Тогда пятый ляжет в четвертую кровать, шестой – в пятую. Седьмой – это тот, которого положили к товарищу. Перенесите его на шестую кровать, и все будут размещены».
Объяснение этой остроумной апории, которая поначалу действительно ставит в тупик, выдавая себя за решенную, хотя это, очевидно, никак невозможно, состоит в том, что седьмой постоялец – это не тот, которого вначале положили к товарищу. В то же время не имеет значения, нашлось для него в итоге местечко или нет – в предложенной логике он в любом случае посчитан. Любое исходящее от него после предпринятого улаживания дела возмущение обречено находиться за кадром – ситуация, в рамках которой функционирует любая бюрократическая процедура, постоянно предоставляющая субъекту права, которыми он никогда не успевает или не может воспользоваться по причинам, не являющимся с точки зрения институции достаточно уважительными, чтобы эту невозможность компенсировать.
В этой же логике находится прокомментированный Лаканом ответ на вопрос, заданный маленькому Жаку: «Сколько у тебя братьев? – Трое: я, Пьер и Жан». Возникающий здесь несуществующий и в то же время реальный «дополнительный брат» – несомненно, напоминающий в том числе и о другом, несуществующем и неназываемом, и в то же время пугающем брате из мифа об Эдипе, которым сам Эдип для собственных детей оказывается – также получает надлежащее, хотя и не интеллигибельное место, не позволяющее чисто логически вынести о его реальных характеристиках никакого заключения. Даже если в итоге этот объект и оказывается отбросом, чем-то принципиально неназываемым – о чем миф Эдипа недвусмысленно свидетельствует, но свидетельствует, по замечанию Лакана, именно как миф, то есть как неистолкованное и во многом воображаемое содержание – место у него есть в любом случае и, что еще важнее, характеристики этого места точно такие же, как и у всех прочих объектов.
