При этом Жижек заступается за Лакана, настаивая, что со стороны последнего как будто было довольно смелым жестом, видя общую тенденцию, продолжать настаивать на недостаточности метонимии, опасно приближаясь тем самым к уже покинутой, как в тот момент казалось, территории метафизического мышления, действительно демонстрировавшего в отношении метонимии своего рода интеллектуальную аллергию.
Чтобы обосновать уместность подобной стратегии, Жижеку приходится, задействуя живительный парадокс, специально подчеркнуть этическую искренность позиции Лакана и совершенную им ставку на радикальный разрыв посредством заявлений, которые ревниво настроенный Деррида счел недопустимым и анахроничным логоцентризмом:
«Здесь мы и обнаруживаем главное отличие теории Лакана от теории постструктурализма. На Семинаре XI он начинает одно из своих размышлений так: „Однако это именно то, что я хочу сказать и говорю, ибо то, что я говорю, и есть то, что я хотел сказать…“ С точки зрения постструктурализма, такая фраза доказывает только то, что Лакан желает сохранить позицию господина: „говорить то, что я хочу сказать“ значит настаивать на совпадении того, что мы намереваемся сказать, с тем, что мы на самом деле говорим, – разве не это совпадение определяет иллюзию господства? Не предполагает ли Лакан, что его текст избегает разрыва между тем, что он говорит, и тем, что он собирался сказать? Не притязает ли он на полный контроль над значением своего текста? Но, по Лакану, все обстоит совершенно иначе – именно такое „парадоксальное“ высказывание (следующее логике парадокса „Я лжец“) и оставляет фундаментальный разрыв в процессах означивания открытым и позволяет избежать высокомерных притязаний на метаязыковую позицию»
[59].
На деле, похоже, эти оправдания были излишни, поскольку особое положение лакановской теории заключалось не в совершенных в ней выборах в пользу более сильных и в то же время уже скомпрометированных принадлежностью к метафизике связей, а, напротив, в допущении и впоследствии в изобретении связей еще более слабых, чем уже описанные. Та неполная удовлетворительность, которую Лакан в метонимии обнаруживал, была, таким образом, обязана не искушению так или иначе на метафизическую почву вернуться, а, напротив, движением вперед – к ратификации иных отношений, не укладывающихся ни в метафорический, ни в метонимический тип.
Тем самым Лакан вплотную подошел к тому, чтобы допустить, что существует связь еще более слабая, чем метонимия, в то же время предполагая наличие уже открытой в ходе изучения метонимии закономерности, согласно которой сила или слабость связи обратно коррелирует с конкретной мощностью и неустранимостью ее последствий. Закономерность эта была позднее сформулирована Делезом в «Кино» для описания частного случая усиления имманетности в логике киноизображения
[60], но, по всей видимости, может быть расширена на прочие случаи.
К необходимости продвижения структурализма в эту сторону вело также и то, что связь более сильная может обнаруживаться повсеместно, но при этом быть недостаточно селективной (именно это происходит в классических работах Дж. Лакоффа, посвященных метафорам, подчиняющим себе работу языка в политике и культуре, но при этом не раскрывающим своеобразие всех последствий своего срабатывания. Так, деконструируемая в «Метафоре и войне» сказка о «справедливых войнах», предназначенная для оправдания вмешательства США в конфликт в Персидском заливе, сгодится для описания любого локального конфликта, претерпевающего стороннее воздействие, так что совершенная в опоре на нее деконструкция сама в какой-то момент начинает требовать новой деконструкции с точки зрения вопроса «кто разоблачает» – то есть кому первоначальная деконструкция может быть необходима)
[61].
Напротив, более слабая связь, неизбежно ставя теоретический вопрос о том, какая именно процедура отвечает за ее удержание, в то же время позволяет достичь большей селективности в описании связываемого и, вероятно, менее подвержена поздней регрессии в область исследуемого с ее помощью плана. Если метонимия позволила в структуралистский период значительно продвинуться в описании наиболее трудноуловимых отношений – например, между языком и находящимся на его уровне объектом желания в психоанализе, – то, по всей видимости, за описанием связей еще более слабых находится будущее теории и критической мысли. К тому, чтобы двинуться в этом направлении, подталкивает еще одна столь же важная закономерность, согласно которой отношения, описываемые при помощи связи более сильного типа, могут также получить альтернативные теоретические описания, покрываясь другими способами анализа из смежных областей (так, описанные тем же Лакоффом связи можно было продемонстрировать через задействование стандартных мифологических сюжетных матриц). Напротив, по мере продвижения в область более слабых связей возможности их репрезентации сужаются вплоть до необходимости поиска патогномоничного и единственного соответствующего им описания.
В то же время уже предпринятые попытки, соответствующие разработке подобных описаний, зачастую оставались нераспознанными и в момент их выдвижения не встречали у интеллектуальной общественности сочувствия. Хорошим примером является предложенная Лаканом в 1962–1963 годах концепция «встречности» природных форм и топологических конструкций в организмах млекопитающих, включая человеческий как наиболее скандально демонстрирующий искажающее влияние инстанции желания на использование «экстерьерных» телесных органов в качестве частичных объектов. Лакан прибегает к указанию на то, что субъект желания, оккупированный и частично перекрываемый своим телом, оказывается в месте пересечения возможностей того условного максимума стереометрической изощренности, на который способна трехмерная материя, и, одновременно, стартового минимума топологической производительности, выходящей за пределы трехмерности и устремляющейся к объектам более сложным:
«Если топологическая поверхность, которой я посвятил в прошлом году немало времени, так называемая бутылка Кляйна, напомнила некоторым из вас определенные формы складок в тканях эмбриона, а именно в слоях коры головного мозга, то никому не пришло в голову, что граф со связывающей его боковые стороны сетью векторов очень похож на солнечное сплетение»
[62].
