В то же время создается впечатление, что помимо традиции, связанной с наследованием лингвистической проблематики, в которой Мм-пара для XX века становится ведущей, существует также внутренняя ограничительность, делающая ее «закрытой» на основаниях, не сводимых к чисто теоретической инерции исследования. Таким образом, возникает еще один вопрос о том, являются ли эти основания чем-то «внутренним», характеризующим Мм-пару как обладающую оригинальными структурными полномочиями, действие кото рых начинается и заканчивается исключительно в рамках самой этой пары, или же речь идет об ином уровне исторической необходимости, спровоцировавшем фиксацию структурализма на связях определенного типа и до времени отбрасывающем другие альтернативные способы связывания.
Если Пол де Ман и Делез, в особенности ранний, скорее склоняются к аргументу внутренней оригинальности Мм-пары, сепарирующей себя ради создания специальной «идеологии» структуралистской критической мысли, то в пользу преходящей историчности ограничения, напротив, говорит тот факт, что, как уже было показано, расцвет структурализма сопровождался постоянно происходящей «протечкой», попытками обнаружения или внедрения других типов связей. Примечательно, что началось это еще до того, как академисты заговорили о т. н. постструктурализме – термин, выделение которого с нынешней точки зрения предстает абсолютным излишеством в том числе и по причине того, что у ложно создаваемого им водораздела помимо радикального изменения ставки на тип связей (изменения, вплоть до середины 80-х годов так и не произошедшего) не может быть никакого оправдания.
Так или иначе, приведенный выше пример лакановской связи природных и матемных форм через объект удовлетворения влечения, одновременно говорит в пользу отсутствия каких бы то ни было обязательств нового типа связи по отношению к Мм-соединениям, но также указывает на неправомерность задаваемых последними ограничений в описании ситуации. Если метафора нагружает объект желания дополнительными воображаемыми свойствами, усиливающими его притягательную или же отвратительную природу, а метонимия обеспечивает процедуру смещения желания от объекта к объекту, то третья связь, открытая Лаканом, радикально покидает уровень означающей цепочки, где метафора и метонимия проводили свою работу, и обнаруживается там, где старая картезианская метонимическая связь между телом и духом упраздняется в пользу описания субъекта как результата пересечения двух совершенно разных структурных поприщ, каждое из которых в своих полномочиях простирается значительно дальше, чем это пересечение, обладающее всеми признаками частности и случайности.
Результатом связи нового типа, таким образом, оказывается появление термина, неравного себе самому, – и прежде всего в этой ситуации оказывается термин «желание», поскольку соответствующая ему инстанция оказывается одновременно представлена на двух разных уровнях. Во-первых, это уровень материи, прошедшей через анатомизацию, символическое расчленение, где желание предстает частным случаем отношения субъекта к объекту удовлетворения. Происходящее на этом уровне немаловажно и ни в коем случае не должно преуменьшаться указанием на то, что объект носит подставной, суррогатный характер и удовлетворение тем самым всегда оказывается замещающим. Нередко встречающиеся попытки сопряжения Лакана с восточной философией и, в частности, с буддистским спектром учений, подчеркивающих иллюзорность и тщету поиска желаемого, здесь крайне неуместны. Напротив, осуществляемый запрос удовлетворения продвигает субъекта в направлении той сложности, которой в целом отмечены отношения с объектом у организмов, содержащих полости и вынужденных осуществлять свое взаимодействие со средой посредством инкорпорации ее элементов, каким-то образом отличая удачу в осуществлении последней от галлюцинации подобной удачи, всегда претендующей на логическую первичность – момент, глубоко Фрейда занимавший и так и не нашедший у его последователей удовлетворительного теоретического объяснения.
В то же время этот уровень является не единственным, поскольку под «желанием» также необходимо понимать то, что сопрягает оба уровня одновременно. В этом отношении желание больше не отделено от тревоги, поскольку желание теперь описывает весь аппарат субъекта в целом. Желать в этом случае означает не искать объект, а сталкиваться со всеми последствиями интерсубъективного отношения субъекта к желанию, к тревоге и наслаждению других субъектов, образуя в ходе этого столкновения определенную позицию – ту, которую Лакан обозначает в качестве x, подразумевающем, что, занимая эту позицию, субъект не ведает о ее координатах ни до прохождения своего анализа (поскольку невроз побуждает его заниматься поисками ошибочно предполагаемой в Другом непогрешимости), ни после его окончания (поскольку, усвоив неустранимость нехватки, проанализированный субъект начинает более смело передоверять регуляцию этой позиции собственным действиям, в то же время соглашаясь с тем, что происходящее они определяют неравномерно и косвенно).
Таким образом, соответствующий инстанции желания термин выступает сразу в условно «видовом» и в «родовом» качествах – как разнообразные частные операции с объектами и в то же время как совершаемая субъектом максимальная ставка в обстоятельствах неизбежности явления желания как такового. Важно зафиксировать, что речь идет не о двух различных диахронических определениях инстанции желания, которые сменяли бы друг друга в ходе эволюции лакановской теории или же выступали как взаимно дополняющие. Напротив, они синхроничны и конкурентны, поскольку первое, оказывая второму сопротивление и одновременно покрываясь им, в то же время не встраивается в него полностью, а создает внутри него логическую полость. Именно последняя обеспечивает возможность изменений в субъекте (в том числе в ходе анализа), поскольку полость эта, образованная логически-несимметричными краями, смещается, тем самым поддерживая возможность сдвига.
Примечательно, что, хотя Лакан, похоже, об этом даже не помышлял, открытая им связь чрезвычайно близка к связи, описанной буквально в этот же момент (в 1962 году) в структурно-исторических разработках Альтюссера и обозначенной им как явление «неравномерности развития», связанное с преобладанием нового типа необходимости, введенным им под именем «сверхдетерминации». Явление сверхдетерминации предполагает, что определяющая происходящее необходимость встроена в ситуацию как бы дважды, на разных логических уровнях. Тем самым необходимость не усиливается посредством собственного повторения (на что как будто бы указывает приставка сверх-), а, напротив, заставляет агента, совершающего на ее основе действия, или встроиться в возникающий разрыв, оседлав появляющуюся в расщелине удвоения историческую возможность, или в конце концов сбиться с такта. Последнее рано или поздно непременно происходит, поскольку возникающие вследствие разрыва многочисленные смещения вызывают к жизни другие общественные явления, за бортом которых действующий агент в итоге остается (по этой причине Альтюссер неслучайно интересовался раннесоветским термином «пережиток», требуя преодоления номинальности и пропагандистской ситуативности этого понятия в пользу его пристального концептуального осмысления, позволившего бы заново взглянуть через него на могущество и слабость гегельянского учения о неотвратимости исторических преобразований и одновременно об их неснимаемой неравномерности на различных уровнях
[68]).
