То, что открыл Фрейд, строго говоря, не было «бессознательным» в его буквальном и полнокровном значении – неслучайно с этим залетным философским термином с самого момента его попадания в психоналитическую теорию всегда были проблемы. Открытие это содержало и меньшее, и в то же время нечто большее: Фрейд обнаруживает, что интенция в психическом пространстве – например, интенция высказывания, – по существу, не находится с означенным предметом ни в какой гарантированной связи. Молодой человек заявляет своему психоаналитику, что хочет жениться, он выражает предположительное намерение, но это ни о чем не говорит, зачастую не подразумевается даже и то, что он этого как раз не желает и таким косвенным образом, через пропущенное отрицание, об этом аналитику сообщает. Напротив, у этого высказывания, взятого самого по себе, нет акта, и это при том, что подобные речи, ведомые вне аналитического кабинета, среди родных и друзей пациента, вполне считываются как обладающие актом и тем самым предположительно сулящие некие последствия.
С этой точки зрения аналитик вовсе не должен, как иногда считают, обладать каким-то особым скепсисом по поводу зачастую искренних и эмоциональных по тону совершаемых на его сеансах заявлений – его нейтральная реакция на них ограничивается гипотезой, лежащей в основе его метода, и метод этот не имеет никакого отношения к измерению опыта, даже если последний верно подсказывает, что верить анализанту ни в коем случае не следует. Дело не в том, что находящийся в тисках симптома и создаваемых им защит субъект непременно лжет (и потому специалисту якобы следует быть начеку), а в том, что существует такой уровень происходящего, где сам акт не предоставляет для речи анализанта никакой опоры, – на этот негативный уровень и должен аналитик встать, чтобы каким-то образом оказаться с происходящим в анализе вровень.
В то же время очевидно, что Фрейд в последствиях открытия этого уровня слишком далеко не заходит – более того, то, что он сумел вовремя остановиться, и позволило ему анализ как таковой изобрести. Так, если пациент то и дело заговаривает о женитьбе, но ни к какой женитьбе это не ведет и в лучшем случае, напротив, толкает к прокрастинации и откладыванию уже намеченной свадьбы, а в худшем – вообще к отсутствию на горизонте чего-то, хоть сколько-нибудь напоминающего потенциальную невесту, стало быть, должно существовать какое-то иное психическое образование, с означающим «свадьба» связанное. Именно его аналитику найти и предстоит.
Это означает, что Фрейд избирает то, что можно назвать «мягкой» лингвоонтологической гипотезой: его предположение состоит в том, что содержание речи связано с актом посредством другого содержания. Разыскание этого другого содержания представляет собой аналитическую работу и одновременно содержит решение онтологического вопроса о наличии связи как таковой. Именно возможность этой связи создает предмет психоаналитической дисциплины и одновременно, как деликатно замечает в одном месте Лакан, дает не только пациенту и аналитику, но и «всем нам, ныне живущим» надежду на то, что до какой бы степени не были поколеблены – в том числе самим психоанализом – прежние символические опоры и основания, все же какие-то верифицируемые связи, приблизительно соответствующие тому, что субъект ожидает от происходящего в качестве его «смысла», во всяком случае остаются.
На то, чем может грозить их исчезновение, указы вает существование явления, неизменно привлекающего психоаналитическое внимание, – явления остроты. Так, в первую очередь примечательно, что острота также работает по образцу не строгой, а мягкой лингвоонтологической гипотезы – получить из нее толику прибавочного наслаждения можно только в том случае, если мы ее с неким содержанием все же свяжем, пусть даже находиться оно будет от прямого смысла повествования в значительном отдалении. Очевидно, что на уровне строгой гипотезы, предполагающей максимально слабую, стремящуюся к исчезновению связь, остротой просто-напросто нельзя будет пользоваться – в этом случае она не предоставит для разрядки, совпадающей с извлечением прибавочного наслаждения, никакой возможности, превратившись попросту в непонятный текст. Таким образом, острота не сводится всего лишь к удачному, привилегированному примеру работы инстанции означающего и даже к интимным отношениям с тем избытком Другого, который Лакан называет «сокровищницей означающих». Прежде всего, острота представляет собой последний рубеж, пограничный ров, отделяющий область связей, в которых субъект все еще улавливает прямо у него на глазах ускользающее наслаждение, от связей, где запрос удовлетворения встречается с немотой, полным отсутствием ответа.
Именно это подвело некоторых философов XX столетия к чрезвычайно высокой оценке так называемого абсурда, который, конечно, никогда не является полным отсутствием связей, а лишь щекочет, дразнит субъекта со стороны соответствующей перспективы. Более того, в этой переоценке наличествует значительная толика Воображаемого, заставляющего абсолютизировать сам рубеж, как если бы за его пределами больше ничего существенного не происходило бы. Водораздел здесь воспринимается в бескомпромиссном парменидовском духе (однозначного требования отделения Бытия от Небытия), и парадоксальным образом это приводит субъекта, имеющего к абсурду вкус, не к большей, а к меньшей готовности иметь дело со связями, предположительно располагающимися по ту сторону, поскольку абсурд – например как художественный метод – не столько является освоением территории более слабых связей, сколько пытается снять вопрос о связи как таковой.
В отличие от абсурда, острота выдерживает баланс, указывая направление и предел ослабевания связей, что делает ее хорошим иллюстративным объектом. Как правило, речь в ее случае идет о нормативной паре связей разной силы. Так, Жижек приводит анекдот об учительнице музыки, истребовавшей от учеников литературные ассоциации, навеваемые исполнением Бетховена, и получившей в ответ от нахального юнца упоминание эрегированного члена, с его точки зрения уместно подходящее под намерения самого Бетховена, якобы адресующегося к «своей возлюбленной» Элизе.
«Замечание мальчика полностью подчиняется логике фаллического означающего, „сшивающего“ серию не потому, что в ней открыто упоминается орган, но потому, что оно завершает серию переходом от метафоры к метонимии: первые два ученика придают ей метафорический смысл (пасторальная симфония означает для нас либо вызывает у нас в памяти луг с ручьем и т. п.), тогда как эрегированный член, упомянутый боснийским мальчиком, не означает и не вызывает Элизу, а должен использоваться ей с тем, чтобы Элиза получила сексуальное удовлетворение. (Добавочный непристойный смысл конечно же заключается в том, что сама учительница страдает от недостатка секса и нуждается в хорошем перепихоне, чтобы больше не беспокоить учеников такими глупыми заданиями)»
[69].
Тем самым Жижек не просто выводит «идеальную формулу анекдота», но и констатирует нечто немаловажное для понимания более широких закономерностей, управляющих диспозициями связей: так, каким бы анекдот ни был, он должен заканчиваться на связи ближайшего слабого образца по отношению к уже в нем использованным. Именно это отличает анекдот от, например, художественного литературного повествования, которое, напротив, заканчивается использованием усиленной связи (своеобразный «итог» произведения, его дидактический смысл, к извлечению которого автор, независимо от своей литературной школы, почти неизменно читателя подталкивает). В этом смысле сами по себе используемые комбинации различных по силе и селективности связей многое могут сказать о том, как именно субъект читает, держит собственную речь, слушает политическое воззвание или делает выводы из того, что воспринимается им в качестве собственного жизненного опыта, то есть отправляет действия, неслучайно описанные Альтюссером как практикуемые на уровне, добродетелью которого является наименьшая степень рефлексии над дополнительным смыслом самой практики – не потому, что нужно во что бы то ни стало ей «довериться», а поскольку в актах подобного типа между теорией и соответствующей ей практикой нет никакого разрыва.
