В то же время известно, как сдержанно Фрейд и вслед за ним другие психоаналитики относились к перспективам привнесения запланированных изменений в поведение и взгляды субъектов, что зачастую давало повод предположить за психоанализом наличие скрытой за просвещенностью его носителей консервативной политической наклонности. При этом подлинная причина настороженности психоанализа в этом вопросе заключается в ином: дело не в том, что условная «человеческая натура» неизменна, или же, напротив, в том, что ее преобразования вполне возможны, но при этом могут разрушить некоторые важные традиции или серьезно ущемить самоощущение каких-либо привилегированных групп, а в том, что в ходе попыток достичь перемен в общественном сознании всегда происходит что-то еще, некий неучитываемый остаток.
Печальным и даже устрашающим примером работы этого остатка может стать «forgotten baby syndrome», синдром забытого ребенка, как правило, по самонадеянности или вовсе неумышленно оставленного родителем в машине на заднем сиденье в детском кресле, вследствие чего он, будучи не в состоянии ни сдвинуться с места, ни тем более покинуть закрытый салон, погибает от перегрева и обезвоживания, которое в случае ребенка раннего возраста в жаркую и солнечную погоду развивается в считаные часы. Как только о первых подобных происшествиях стало известно, в США, где кривая случаев после введения новых жестких правил перевозки детей в машине резко пошла вверх, началась специальная просветительская работа, нацеленная на предотвращение новых инцидентов. При этом среднегодовое количество случаев не уменьшалось и не показывало четкой зависимости от пола, возраста и имущественного достатка родителей – каждый год находилось несколько десятков людей, которые прекрасно знали о существовании синдрома и все равно каким-то образом, покидая автомобиль, забывали о спящем пристегнутом ребенке, а когда возвращались, нередко оказывалось слишком поздно. Синдром выбирал своих жертв абсолютно рандомно – не было никакой достоверной корреляции между инцидентом и степенью заботливости родителя, величиной его IQ и общей способности к концентрации внимания. Ни проходимая в дальнейшем такими родителями терапия, ни даже глубокий психоанализ не обнаруживали никакой причины забывания – или обнаруживали натянутые и ложные – и не проливали на случившееся никакого света.
В этом смысле, похоже, самым достоверным – хотя и самым крамольным – предположением было бы установление связи между самой по себе пропагандой, направленной на предотвращение случаев, и их дальнейшим появлением – субъект «забывал» выполнить свой родительский долг в силу того дополнительного и неучтенного остатка, который широко само по себе растиражированное предостережение создавало.
Можно возразить, что неизвестно, как выглядела бы статистика происшествий, если бы никакая работа по повышению родительской осведомленности не проводилась вовсе, допустив, что она действительно предотвратила гораздо большее число случаев, чем невольно спровоцировала. Но при этом вмешательство государства и активистов имело не только количественное, но и качественное последствие для формирующейся статистики, поскольку именно оно вызвало к жизни исчезновение всех вышеописанных корреляций между субъективными установками пострадавших родителей (силы привязанности к ребенку, общего семейного благополучия) и возникновением синдрома. Образно говоря, государственное просвещение в этой области породило типичную слабую связь, оставив родительского субъекта наедине с инициированным этим же просвещением бессознательным, которое в данном случае не носило индивидуальный характер (выражая, например, субъективное глубоко скрытое желание действительно от ребенка избавиться), а находилось на уровне, сформированном исключительно необходимостью выработки отношения к неочевидной необходимости государственного вмешательства как такового.
То же касается и других сходных происшествий – например, «синдрома встряхнутого младенца» (shaken baby syndrome), – объединенных, по всей видимости, наличием ребенка в качестве объекта, прошедшего через идентификацию с описанным Лаканом объектом а, что создает благоприятные обстоятельства для бессознательного восприятия его в качестве предмета, который готовы упустить, выронить, на секунду снять с себя ответственность за его благополучие (согласно Лакану, сутью объекта а как раз и является его функционирование в качестве объекта падения, пропажи, выреза). Всякий раз находятся – и, очевидно, будут находиться в дальнейшем – субъекты, которые прекрасно знают, что некоторые действия недопустимы, но которые могут бессознательно ответить на просвещающий их в этом отношении активизм только через их совершение. Последнее в данном случае будет не прямым актом сопротивления за кону («наслаждением делать то, что запрещено»), а более сложной и смещенной реакцией, возникающей вследствие сочетания «неестественного», с точки зрения субъекта, публичного оповещения о проблеме и особого статуса уязвимого объекта (который также поддерживается тем, что Лакан в «Изнанке психоанализа» называл «общественным сговором», поскольку с биополитической точки зрения позиция ребенка в качестве аналога объекта а действительно во всех отношениях более выигрышна с точки зрения реализации родительской привязанности к нему и одновременного осуществления над ним контроля – ровно до того момента, пока ухаживающего за ним субъекта не настигнет реакция в духе acting out или побуждения делегировать объекту реакцию падения).
Ни рядовой представитель общественности, ни философы не могут напрямую отрицать благотворность начинаний, инициирующих общественные перемены в направлении смягчения нравов, расширения взглядов, повышение терпимости и осведомленности населения и т. п. Но «свежие мозги» остаются, и в ответ на них в обществе систематически возникают acting out’ы. Их существует великое множество – например, повальное увлечение диетами и изнурительным фитнесом в странах с историческим и преодолеваемым опытом осуществления колониального господства; почти агрессивное чадолюбие, овладевшее обществом в тот самый период, когда начало происходить выдвижение на авансцену проблем носителей «нетрадиционных» видов сексуальной ориентации; субъективация и одновременно усилившееся «любовное порабощение» домашних питомцев в эпоху, когда из домашнего подчинения высвобождаются женская самодостаточность и сексуальность.
Не имеет никакого смысла видеть в этих практиках, например, прямое выражение чувства исторической вины (в случае с диетами) или агрессивного переприсвоения объекта «назло» другой стороне (в случае с семейными правами меньшинств), поскольку в этих реакциях нет ничего, кроме слабого контакта, устанавливаемого притом не с реальным «историческим прошлым», «настоящими геями» или «женщинами во всем их многообразии», а с создаваемым просветительской и гуманистической инициативой невидимым из ее позиции избытком желания. Acting out, где бы он ни появлялся, создает перспективу, в которой субъекту так или иначе удается настоять на своем альтернативном мнении, хотя и посредством ответа, нередко утратившим с возможным протестом зримую связь. По этой причине подобное настаивание носит ассиметричный по отношению к его поводу характер – оно не является ни заявлением, ни нападкой, – и даже самый глубокий анализ позволяет прочесть в нем разве что тонкую издевку, как правило, хорошо замаскированную разнесенностью во времени реакции и повода.
