Наблюдая, как сообщество африканских «сильных мира сего», связанных давней дружбой, встает на защиту своих, Кагаме говорил об «ощущении предательства, даже со стороны наших африканских братьев», и зловеще добавлял:
— Мы напомним им, что то, что произошло здесь, может произойти и в другом месте — это может произойти и в других странах, — и тогда, я уверен, они прибегут к нам. Это может случиться завтра. Такое уже случалось, и это может случиться снова.
Даже когда лидеры геноцида в конце концов представали перед трибуналом, оставалась проблема: ООН запретила суду рекомендовать смертные приговоры. Нацистам в Нюрнберге и японским военным преступникам в Токио после Второй мировой войны выносили смертные приговоры. Неужели преступления, совершенные против человечества в Руанде, были меньшим проступком, чем те, что привели к созданию конвенции по геноциду? По словам Кагаме, когда Руанда высказала свое мнение, что трибуналу следовало бы выносить смертные приговоры из уважения к законодательству Руанды, ООН посоветовала Руанде отменить смертные приговоры у себя дома. Кагаме назвал этот ответ «циничным».
— Руандийский народ знает, что это — то же самое международное сообщество, которое стояло в сторонке и наблюдало, как их убивают, — говорил Джеральд Гахима.
А его коллега по РПФ Тито Рутеремара, отмечая, что руандийцы, осужденные трибуналом, должны были отбывать свои приговоры в Скандинавии, сказал мне:
— Это не вписывается в наше представление о правосудии — чтобы авторы руандийского геноцида сидели в шведской тюрьме с полным обслуживанием и смотрели телевизор.
Как выяснилось, даже те лидеры «Власти хуту», что оказались под стражей в Аруше, считали круассаны, которые им регулярно подавали к завтраку, слишком масляными. Спустя некоторое время пленники трибунала подали протест, требуя на завтрак привычное руандийское блюдо — жидкую кашу.
Глава 17
— Мне кажется, — сказал полковник РПФ, — в вашей стране много юмористов.
Мы сидели у него на веранде прохладным вечером с моросящим дождем, характерным для руандийского центрального холмистого плато, пили пиво и виски и закусывали вареным картофелем и шашлыками из козлятины. Полковник зубами стащил с шампура кусочек мяса. Некоторое время жевал его, потом сказал:
— Как я понимаю, многие из этих американских юмористов — чернокожие. Как вы думаете, почему бы это?
Я предположил, что это, должно быть, как-то связано с превратностями судьбы. Люди, которые с ними сталкиваются, иногда развивают своеобразный взгляд на то, как устроен мир — на его несовершенство, его абсурдность, — и порой, если они люди веселые, над ним потешаются.
— Эти черные парни действительно смешные, — подтвердил полковник.
Я уточнил:
— Те из них, которые смешные, — да.
Он выдавил короткий смешок, и другие парни на веранде, его приятели, рассмеялись, вторя ему. Через некоторое время полковник промолвил:
— В РУАНДЕ НЕТ ЮМОРИСТОВ. ЧЕРНОКОЖИХ ПОЛНО, ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ ПОЛНО, А ЮМОРИСТОВ НЕТ.
— У вас, должно быть, есть шутки, анекдоты, — предположил я.
Он ответил:
— Они не то чтобы очень смешные.
Я попросил его рассказать мне какой-нибудь анекдот.
— В другой раз, — отказался он. С нами была женщина, и полковник кивнул в ее сторону. — Руандийские анекдоты, — пояснил он, — неприличные.
Я огорчился. Я не рассчитывал на новую встречу с этим полковником, а затронутая им тема очень интересовала меня: не только анекдоты — вообще искусство любого рода. В соседних странах — в Конго, Танзании, Уганде — были великие художественные традиции: визуальные искусства и музыка преобладали, а в постколониальные времена начала развиваться литература. Даже в Бурунди были всемирно известные коллективы барабанщиков. А Руанда могла похвастаться парой-тройкой зрелищных костюмированных танцев, традиционными песнями и изустной литературой, состоявшей из стихов и легенд, которые следовали архаическим канонам с доколониальных времен, но не было никакого искусства, в котором она могла бы соперничать с соседями. Максимальное приближение Руанды к художествам наметилось в фашистском агитпропе газет и радио «Власти хуту», в погромном шике показных церемоний интерахамве и маршевых песнях. Новая музыка в основном импортировалась, и хотя некоторые руандийцы писали романы, почти никто их не читал.
Мне хотелось бы расспросить полковника о причинах бедности руандийского искусства, но я не хотел его оскорбить. Так что разговор потек дальше. Потом та женщина ушла, и полковник сказал:
— Ладно, расскажу я вам анекдот.
Завязка была простая: руандийский паренек вырос в горах, хорошо учился в школе, уехал, получив стипендию, в Париж и вернулся с совершенно новыми манерами — в модной одежде, с грандиозным словарным запасом, с жеманным акцентом; даже ходить стал по-другому — «как маленькая лошадка», по выражению полковника. Однажды его отец, простой старик-крестьянин, не выдержал: «Парень, да какой бес в тебя вселился? Ну, съездил ты во Францию. И что? Посмотри на меня. Я трахаю твою матушку вот уже сорок пять лет, но я же не разгуливаю по городу вот так», — ладони полковника взмыли вверх, обняв воздух перед ним, и он энергично заработал бедрами в вечном, как мир, движении.
Я рассмеялся. Но руандийцы на веранде, приятели полковника, лишь серьезно покивали.
— Вот видите, — продолжал полковник, — это на самом деле не смешной анекдот. Это просто логика. РУАНДИЙСКИЕ ШУТКИ ВСЕ ТАКИЕ, ВРОДЕ КАК ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ. Например, парень делает себе так называемую французскую стрижку — с боков подбрито, на макушке плоско, — и его друзья говорят: «Как ты можешь ходить с французской стрижкой? Ты даже по-французски не говоришь!»
На этот раз руандийцы рассмеялись, а я кивнул.
— Все дело в логике, — повторил полковник — В этом вся штука. Ты смеешься над парнем со стрижкой — и смеешься над его друзьями — и так, и сяк.
Мне показалось, что хотя в обоих анекдотах присутствует логика, как и должно быть в любом анекдоте, но на самом деле их мишенью были провинциальность и иностранное влияние. Это были анекдоты о стремлении к образам и дарам более просторного современного мира — и о противоположной ему силе традиционной руандийской обособленности и конформности; о застревании между прошлым, которое хочется отвергнуть или хотя бы убежать от него, — и будущим, которое можно воображать только в рамках навязанного извне, импортированного стиля, который тоже хочется отвергать и избегать. Это были шутки, которые, казалось, вполне подходили стране, проходящей через самый катастрофический деколонизационный процесс в Африке. Я, осторожно подбирая слова, сказал об этом полковнику, и он ответил:
— Может быть, потому-то у нас и нет юмористов. — В голосе его сквозило уныние.
— Но ведь эти анекдоты — смешные! — запротестовал я.
