– Какие-то другие симптомы? – спрашиваю я. – Размытость зрения, тошнота, растерянность, что-то подобное?
– Просто боль. Обычно где-то здесь, – Том показывает на место у виска.
Я протягиваю руку, собираясь потрогать его голову, но он отшатывается.
– Эй, все в порядке, – успокаиваю его я. – Мне просто нужно взглянуть.
Он колеблется, но потом снимает очки и позволяет мне осмотреть его голову.
– Ты не ударялся, не падал, травм не было?
– Нет.
– Как долго это продолжается?
Он поднимает взгляд к потолку, подсчитывая.
– Около трех недель.
– И насколько сильная боль, по шкале от одного до десяти?
Том задумывается, сжав губы.
– Пять. Может, четыре. Она не ужасна, больше… отвлекает.
Я делаю заметку в блокноте, прежде чем вернуться к нему.
– Ты не против, если мы сделаем быстрый медицинский осмотр? Ляг, пожалуйста, на кушетку.
– Со мной что-то не так? – спрашивает он встревоженно.
– Вряд ли это что-то серьезное. – Я вхожу в систему и проглядываю его записи, проверяя анализы крови, – последний был почти неделю назад. – Все выглядит хорошо, но я бы хотела тебя осмотреть.
Он осторожно забирается на кушетку. Я ощупываю его шею и торс на предмет каких-либо аномалий. Ничего. Измеряю давление и пульс – оба показателя в норме. Провожу все стандартные тесты, больше для проформы, чем для реальной диагностики – без необходимого оборудования для интроскопии и снимков невозможно определить, есть ли какая-то скрытая патология.
Не то чтобы я слишком волновалась; как и каждый из нас, Том прошел через тщательное медицинское обследование, прежде чем прибыл сюда – вероятность того, что у него развилось что-то серьезное за прошедшие месяцы, небольшая.
– Предполагаю, это мигрени, – говорю я, когда мы снова рассаживаемся по местам. – Может, из-за питания или перепада высот. Сомневаюсь, что тебе есть о чем беспокоиться. Я могу выписать обезболивающие посильнее, но не принимай больше назначенной дозы.
Серьезно, Кейт?
– Значит, ты не думаешь, что это опухоль мозга? – в голосе Тома слышится дрожь.
– Честно, я в этом сомневаюсь. Вероятность этого максимально низкая. Кроме того, если бы у тебя от этого болела голова, были бы другие симптомы.
– Например? – настороженно интересуется он.
– Тошнота, рвота. Возможно, приступы, мышечная слабость, другие сенсорные симптомы.
– Вроде как слышать и видеть вещи, которых нет?
– А это с тобой случается? – прищуриваюсь я.
Его взгляд на мгновение мечется, он вытирает вспотевшие ладони о штаны.
– Иногда… – начинает он.
– Иногда что?
– Иногда, когда я снаружи, на льду, или в своей комнате ночью, мне слышится всякое. Вижу всякое. Невозможное.
Я настораживаюсь. У меня появляется плохое предчувствие.
– Например?
Том снова сглатывает, теперь его взгляд прикован к ножницам на столе, как будто они могут подскочить и вонзиться в него.
– Как разговаривают люди, не находящиеся в пределах слышимости. Иногда слышу, как воет собака, будто от боли.
– Ты сказал, что и видишь разное?
Он закрывает глаза. На мгновение, мне кажется, будто он заплачет.
– Когда я был маленьким, у меня была восточноевропейская овчарка, Лена. Иногда я вижу ее краем глаза. Или чувствую в темноте, чувствую ее присутствие.
Как моя лисица, думаю я со сжавшимся сердцем.
– Что случилось? – мягко спрашиваю я, предчувствуя, что это не история с хорошим концом.
Том смахивает единственную слезу из-под очков.
– Ее сбила машина. Отец на большой скорости подъехал к дому и… – Его голос сдавленно затихает, и он отворачивается. Меня охватывает волна сочувствия. Я слышала о его отце, лютеранине, мэре маленького городка в Руре; он отказался от Тома, когда тот рассказал ему, что является геем.
Я тянусь за салфеткой и передаю ему. Впервые Том смотрит мне прямо в лицо, но с тенью страха.
– Вижу вещи, слышу вещи… я думал, что это и есть опухоль мозга.
– Это, должно быть, очень нервирует, – замечаю я, выигрывая еще немного времени, чтобы подумать. – И пугает.
Том кивает, и я раздумываю над тем, каким отстраненным он стал в последние месяцы. Его плохое настроение. Я предполагала, что это побочный эффект зимы, отсутствия света, но теперь мне на ум приходит намного более тревожная причина.
Почти такая же плохая, как и опухоль мозга, учитывая мои ограниченные возможности лечить его антипсихотическими лекарствами.
– Можно спросить, Том, ты курил? Я имею в виду марихуану.
– Нет, – качает головой он.
Я молчу, тщательно подбирая слова.
– В твоей семье есть случаи психических расстройств?
– К чему ты ведешь? Что я сумасшедший? – Том напрягается.
– Отнюдь нет. Я просто хочу узнать, есть ли в семье случаи, скажем, депрессии.
Он поворачивается и смотрит на закрывающие окно жалюзи, словно может видеть сквозь них затаившуюся снаружи тьму.
– Моя сестра, – говорит Том наконец. – Моя сестра-близняшка болела.
– Ты знаешь ее диагноз?
Он медленно выдыхает.
– Шизофрения.
Я обдумываю услышанное.
– Ты думаешь, она и у меня есть?
– Не могу сказать, Том, но это вероятно. Это подходит к симптомам, которые ты описал, если такое прослеживается в истории семьи, с этим стоит считаться.
Он снова закрывает глаза, как будто пытается отгородиться от меня и окружающего мира.
– Но ты должен знать из случая своей сестры, что от этого есть очень хорошие лекарства. С этой болезнью можно справиться.
Мы некоторое время слушаем тихое тиканье настенных часов, прежде чем Том наконец-то подает голос.
– Сестра совершила самоубийство, – произносит он. – Повесилась три года назад. Она не справилась.
Я пораженно смотрю на него.
Дерьмо. Я этого не знала. Даже намека не было – видимо, Том никому не рассказывал. Наверное, даже докторам с АСН.
Мозг бурлит. Как спасти ситуацию? Я не могу не чувствовать, что снова облажалась, что плохо справляюсь. Я инстинктивно тяну руку, чтобы выразить ему свое сочувствие, но его тело напрягается.
– Послушай, Том. – Я убираю руку. – Я буду наблюдать за твоими мигренями и другими симптомами. А если ты согласишься, я могу устроить тебе разговор с психиатрической командой АСН – они могут провести более тщательное обследование. Есть большая вероятность, что это просто эффект пребывания в изоляции, сбой твоих разладившихся из-за отсутствия света биологических часов.
