— Что ты имеешь в виду? — спросил Андерс.
— Густав учился в престижной школе, — пояснила она. — В интернате «Адамсберг». По его словам можно подумать, будто он начинал из низов общества, и…
— Какое это имеет значение? — спросил Андерс.
— Не знаю, я просто рассказываю тебе, что нашла. Ведь так обычно бывает на начальной стадии расследования — ты еще пока не знаешь, что имеет значение, а что нет.
— Мне просто показалось, что ты думаешь, будто это что-то говорит о нем как о личности.
— А разве не говорит? Ведь на человека влияет то, в каких условиях он растет, принадлежность к определенному классу и…
— Это да, — согласился Андерс. — Но, если человек принадлежит к привилегированному классу, это еще не означает, что он обязательно плохой.
— Но я ведь этого и не утверждала! — воскликнула Чарли. Потом она вспомнила спор, возникший у них в баре несколькими неделями раньше, когда Андерс обвинил ее в классовой ненависти. Она возразила, что речь не идет о классовой ненависти, когда она направлена на правящую элиту, это так же нелепо, как расизм наоборот, но Андерс тогда выпил и отказывался понимать. Она испытывает ненависть к определенному классу, стало быть, это классовая ненависть.
Тогда она только посмеялась, считая, что он шутит, но сейчас засомневалась.
— Ты ведь не хочешь сказать, будто я считаю, что все, принадлежащие к высшим классам, плохие люди?
— Иногда, Лагер, ты производишь именно такое впечатление — просто чтоб ты знала.
Сара
Мой первый ужин в «Чудном мгновении» больше смахивал на допрос. Сколько мне лет? Что я делала раньше? Чем мне нравится заниматься?
Никки, с которой я познакомилась в саду, захотела узнать, откуда я родом, и я рассказала про Гюльспонг. Такого места никто не знал.
— Нет, Письколо, — внезапно сказала Лу. — У меня для тебя больше ничего нет.
Она приподняла скатерть.
— Можешь смотреть, сколько угодно, но у меня все кончилось. У кого-нибудь остались сосиски?
— У меня, — сказала я и кивнула на остатки сосисок у себя в тарелке.
Нагнувшись, я отдала кусочки собаке, сидевшей под столом. Молниеносно проглотив их, она облизала мои пальцы.
— Просто невероятно, что она такая мелкая, — сказала Никки. — Ест как слон.
— С потеряшками всегда так, — ответила Лу. — Тот, кто жил на улице, усвоил — никогда не знаешь, когда поешь в следующий раз. Пока дают, надо набивать брюхо.
— На улице-то она жила сто лет назад, — возразила Никки.
— Без разницы, — заявила Лу. — Если однажды пожил на улице, этого уже не забыть. Голод не забывается. Или как, малявка? — обратилась она к Пикколо, которая запрыгнула к ней на колени.
— Да вообще неизвестно, собака ли это, — усмехнулась Никки. Мы согласились с ней, что Пикколо не похожа на других собак. Достаточно было посмотреть на хвост и длинные тонкие лапы. Неудивительно, что многие говорили — якобы она грызун. Крыса из клоаки.
Лу закатила глаза. Потом зажала пальцами мордочку собаки, так что обнажились зубы.
— Может быть, это заставит тебя заткнуться, — сказала она Никки, не обращая внимания на глухое рычание. — У грызунов таких зубов не бывает. Так что перестань болтать ерунду.
— Спусти ее на пол, — сказала Никки. — Эмили идет.
Лу опустила Пикколо на пол.
— Вы опять ее кормите под столом? — спросила Эмили, которая, казалось, возникла из ниоткуда.
— Нет, — ответила Лу. — Я только взяла ее подержать.
— От обычной пищи у нее болит живот, вы же знаете.
— Конечно, — кивнула Лу. — Мы никогда бы не дали ей ничего со стола.
Эмили бросила на нее недовольный взгляд, пошла и села за другой стол.
— Шлюха чертова, — прошептала Никки.
Лу посоветовала ей придержать язык — нелепо попасть в ВИ из-за такой ерунды.
— А что такое ВИ? — спросила я.
— Твое счастье, что ты этого не знаешь, — ответила Лу. — Это означает «временная изоляция», но на практике тебя сажают под замок, а если они совсем разозлились, то могут и ремнем пристегнуть. Мой тебе совет — никогда туда не попадайся.
— А как туда не попадаться? — спросила я.
— Соблюдать правила, — сказала рыжеволосая девочка с ранами на руках.
— Или нарушать их по-умному, — добавила Лу.
— Расскажи свою историю, — попросила Лу, когда мы вернулись в комнату. Она лежала на своей кровати, задрав ноги на стену.
— Нет у меня никакой истории, — ответила я.
Я закрыла глаза и понадеялась, что Лу поймет — я не хочу разговаривать. Но она не поняла.
— Наркотики? — спросила Лу. — Насилие в семье? Самодеструктивное поведение? Смесь всего этого?
— Ничего из этого.
— Тогда что ты тут делаешь?
— Все дело в папе.
— Инцест? — спросила Лу, словно это первое, что пришло ей на ум, когда я сказала слово «папа».
— Нет, он умер.
— Грустно, — сказала Лу. — А мама?
— Ее нет.
— Она тоже умерла?
— Нет, ее просто нет.
— Не понимаю, — проговорила Лу. — Как родители могут бросить своего ребенка?
— Ну, что он может сделать, если он умер.
— Я имела в виду твою маму.
— А ты? — спросила я, чтобы не говорить больше о себе. — А ты как здесь очутилась?
— По недоразумению, — ответила Лу. — В один прекрасный день они просто пришли и забрали меня. В смысле — социалка. Забрали меня у мамы без всяких оснований, и с тех пор я жила в разных семьях и в таких местах, как это.
Я сказала, что это просто ад, а не жизнь, и Лу согласилась, что очень похоже на ад. Но скоро она будет свободна. Осталось всего двести сорок семь дней до того, как ей исполнится восемнадцать, тогда срок ее заключения в неволе закончится. И она снова сможет вернуться к маме.
— Залезай сюда, — сказала она.
Я залезла к ней на кровать.
— Смотри! — Лу показала мне фото красивой молодой женщины в открытом купальнике. Потом она объяснила, что это Донна, ее мама. На обоях под фотографией я увидела массу черточек и крестиков.
— Вот столько дней мне осталось до совершеннолетия, — сказал Лу, указывая пальцем. — Скоро смогу делать, что захочу. Мой первый совет тебе: составь план, что будешь делать, когда выйдешь отсюда. У тебя есть план?
Я ответила, что я только что попала сюда и у меня нет сил об этом думать.
— Хочешь, я тебе кое-что покажу? — продолжала Лу. Она слезла с кровати, открыла шкаф и достала потрепанную лупоглазую куклу для причесок и макияжа.
