– Что опять натворил, горе ты моё? – воззрилась на внука Мария Владимировна.
– Н-ничего…
– Ой, не ври старой бабке! – погрозила хозяйка пальцем.
– Да ба, я точно ничего… вот в «Лягушатне» Маслакову встретил… И Светку Тимонину… Но они только и знали, что «Тихонов, Тихонов!» пищать…
– Н-да, ничего себе совпадение, – вздохнула Мария Владимировна. – А вот что там с этим Никаноровым?..
Ушедший говорить по телефону профессор всё не возвращался. Из прихожей доносилось неразборчивое бормотание, и Федя пожалел, что нельзя воспользоваться стаканом, как тогда, дома…
А потом всё стихло, и дверь отворилась.
На достопочтенном профессоре лица не было.
– Игорь Иванович. Рассказывай.
Игорёк побледнел ещё больше.
– Деда, да я ж ничего… Вот бабушке сказал… ну, девчонок из моего класса встретили, Юльку со Светкой… Так они ж ничего не…
– Они-то, может, и не. А вот мой коллега Сергей Сергеевич Никаноров – он таки да.
– Постой, Коля, а откуда он?..
– Мы и не подозревали с тобой, что он, оказывается, двоюродный дядя той самой Юли Маслаковой. – Николай Михайлович словно разом постарел лет на десять. – Ах я, дурак набитый… Не проверил… А славная девочка Юля, оказывается, вполне дружна со своим дядей Серёжей. И раззвонила ему всё о вашей встрече. Ну а Никаноров – кто угодно, но не глупец. Решил задачку. И, видишь ли, пытался припереть меня к стенке.
– Простите, милостивый государь, но мы ничего не понимаем…
Профессор вздохнул.
– Видите ли, Ирина Ивановна, голубушка. Изначально нас – исследователей парадокса времени – насчитывалось больше. Сергей Сергеевич Никаноров – ученик моего отца, очень талантливый, настоящий самородок, отдадим ему должное. Вот только взгляды у него…
– Большевицкие, – врубила Мария Владимировна. – Эх, жаль, не встретился он мне летом девятнадцатого…
– Мура! Ну не встретился он уже тебе, не встретился! – раздражённо заметил профессор. – Я знаю, я знаю, ты бы не промахнулась, у тебя и значок «За отличную стрѣльбу» имеется, ещё с того времени!
Федя воззрился на хозяйку с новообретённым уважением. «За отличную стрѣльбу», ого!
– В общем, он догадался, – хмуро сообщил Николай Михайлович собравшимся. – Понял, что нам удался перенос из другого временного потока. И, конечно, вцепился в меня и когтями, и зубами.
– И что же хочет?
– Ну понятно что, Мура. Теперь возвращение оттуда перестаёт быть чистой теорией. Становится практикой. Никаноров требовал подробностей.
– Но ты же ничего ему не сказал, так?
– Не сказал. – Профессор отвернулся. – Однако он угрожает.
– Чем же? – поджала губы хозяйка.
– Мура! Ты сама не понимаешь? Доносом в КГБ конечно же!
Что такое это «кгб», Федя не понял. Но попадать туда явно не следовало.
– Он не дерзнёт, – осипшим вдруг голосом сказала Мария Владимировна. – Его же самого привлекут… за соучастие и недонесение…
– Господа, – вступила Ирина Ивановна, – вы спорите о чём-то, нам совершенно непонятном. Мы едва ли можем тут чем-то помочь, здесь, в вашем времени. Нам надо возвращаться. Вы обещали…
– И мы выполним своё обещание. – Николай Михайлович поднялся. – Во всяком случае, так быстро, как сможем. Расчёты закончены. Осталось только добраться до машины и всё сделать.
– Она не в том подвале, где мы оказались?
– Нет, Константин Сергеевич. Совсем в ином месте. Пришлось перенести, в том числе и из-за только что позвонившего… индивида.
– Но что он хочет?
– Не важно, – отмахнулся профессор. – Вы правы, госпожа Шульц, наши трения и споры вас не касаются. Вы не просили о переносе сюда, вы оказались здесь случайно. Не буду даже упоминать, что, скорее всего, этот перенос спас вам жизни; вы, в конце концов, не просили вас спасать. Да, мы готовились. Мы очень тщательно готовились, пытаясь изменить наше прошлое и настоящее. Потому что нормальная жизнь России прервалась в феврале семнадцатого, и дальше всё по спирали пошло вниз. Да, сейчас – много-много лет спустя и много-много потерянных человеческих жизней, разрушенных храмов, сожжённых усадеб и прочего, небрежно отброшенного большевиками как не стоящее внимания, – у нас появился шанс, и мы не можем его не использовать.
– Несмотря на то что вы собираетесь решить за всех, кто живёт сейчас в вашем времени? – медленно спросила Ирина Ивановна. – Вас ведь не интересует их мнение, так?
– Милая барышня, – отвернулся профессор, – да, сейчас жизнь совсем иная. Мы с Мурой живём уже в пятой стране, если разобраться. В пятой, хотя никуда не переезжали.
– Это как? – удивился Федя.
– Очень просто, господин кадет. Мы родились в великой Империи; глазом не успев моргнуть, оказались в Российской республике; затем, после октября семнадцатого, когда большевики взяли власть, – в Советской России, потом – в Союзе Советских Социалистических Республик. И Советская Россия девятнадцатого или двадцатого года совершенно не походила на Советский Союз конца двадцатых, а он – на себя же десять лет спустя. Менялось всё. Был «военный коммунизм», когда запретили торговлю и все трудились за паёк; была «новая экономическая политика», когда новоявленные правители России, поняв, что довели её до ручки, дали на время задний ход, разрешив предпринимательство, частную торговлю и прочее; было уничтожение этой «новой политики», голодные и полуголодные годы, обожествление тогдашнего главы большевиков, Иосифа Джугашвили. Был террор. Была война. Потом Джугашвили умер, окончились массовые репрессии, мы, которые «из бывших», перестали дрожать от каждого звонка в дверь, раздававшегося в неурочное время. Это была уже совсем иная страна, пятая по счёту. В которой живём и сейчас. По-прежнему трещат с трибун высокопарные фразы о «движении к коммунизму», в которые никто не верит; но, по крайней мере, людям дали жить. И они приспосабливаются, как могут. Да, мы не можем спросить каждого из них, хотят ли они таких перемен. Мы взяли эту ответственность на себя. Мы считаем, что так будет лучше.
– Как же вы можете что-то считать, если сами не представляете, что получится в итоге? – покраснела Ирина Ивановна. Она сердилась. – Что, вновь вернётся государь? И пятьдесят с лишним лет словно бы исчезнут?.. Или, как вы говорите, сольются? Полноте, милостивый государь, да когда вы на исповеди-то последний раз были?!
– Очень давно, милостивая государыня, – сухо ответил профессор. – Очень, очень давно. Так что да, грешен я, грешен. Но от мысли своей не отступлюсь. Можно сказать, поступаю, как мои враги, большевики, которые тоже народ не спрашивали, хочет ли он в светлое завтра, как они говорили.
– Similis simili gaudet, – бросила Ирина Ивановна.
– Совершенно верно. «Подобный подобному радуется», или, выражаясь по-русски, «рыбак рыбака видит издалека». И, уж коль у нас пошли в ход латинские изречения, позволю себе и я вспомнить одно подходящее – Summum jus – summa injuria, «высшая законность – высшее беззаконие». Впрочем, не прекратить ли нам дозволенные речи? Вы желаете вернуться? Вы вернётесь. Но, я ручаюсь, увидев то, что творится в нашем семнадцатом году, вы сами не останетесь в стороне.
