Жёсткие руки коснулись его, приподняли.
– Кровь?! Федя, что…
– Константин Сергеевич, смотрите!..
Чиркнула спичка. Госпожа Шульц высоко подняла огонёк.
Кирпичные своды. Широкая низкая дверь. Донельзя знакомые своды и донельзя знакомая дверь.
– Погодите – наш корпус?
– Федя, ты ранен? Ирина Ивановна!..
За дверью, не смолкая, гремели выстрелы.
– Революция? Семнадцатый год?
– Петя, зажигай спички! О чёрт, у него же плечо прострелено!
– Как? Откуда?!
Новая спичка.
– Мой браунинг!.. Пустой!.. Петя, свети!..
Щелчок обоймы.
– Я всё расстреляла.
За дверью меж тем раздались команды, кто-то повелительным голосом распоряжался:
– Отделение, за мной!..
Федя, несмотря на боль и туман в глазах, узнал этот голос.
Илья Андреевич Положинцев.
Судя по всему, его узнали и остальные.
Ирина Ивановна метнулась к дверям.
– Илья Андреевич!..
Шаги многочисленных ног замерли.
А потом дверь приоткрылась. Не распахнулась, а именно приоткрылась, в щель ударил луч электрического фонаря.
Илья Андреевич протиснулся внутрь.
– Боже всемогущий!.. – только и смог он сказать.
– Скорее, Илья Андреевич, Солонов ранен!..
– Ох ты ж!.. Бежим, бежим скорее – бунтовщиков тесним, доктор Иван Семёнович развернул перевязочный пункт наверху!..
Две Мишени, по-прежнему держа Фёдора на руках, бросился к выходу. Уже с порога Федя обернулся – подвал был совершенно пуст. Никакой машины в нём не было – кирпичные стены да штабеля каких-то ящиков. Ничего больше.
Дальнейшее слилось для Феди Солонова в сплошной неразличимый калейдоскоп. Вот он очутился на перевязочном пункте; вот усталый, но, несмотря ни на что, державшийся бодрячком доктор Иван Семёнович обработал ему рану, извлёк пулю, изумлённо поднял бровь:
– Вот уж не ожидал тут этакую увидеть!.. Старая знакомая, японская «арисака», две с половиной линии, чуть больше… Что случилось, Константин Сергеевич? Где мальчишку зацепило? И как? Его ж навылет должно было прошить!..
– Не знаю, Иван Семёнович, видать, через доску ударило… – неуверенно проговорил Две Мишени.
– Хм… ну, может, и через доску… Пулю-то эту я с закрытыми глазами узнаю – сколько их повытаскивать пришлось… Ничего, воитель Феодор, повезло тебе, полежишь в госпитале, до свадьбы заживёт!.. Неглубоко совсем пуля зашла-то, видать, и впрямь пробила что-то сперва… Подожди тут, кадет, подожди чуток – перенесём тебя в палату… Слава богу, помощь вовремя подоспела – Семёновский полк выручил!..
Иван Семёнович отошёл – его забот требовали другие раненые. Две Мишени и Ирина Ивановна с Петей и мрачным, как на похоронах, Костей сгрудились вокруг поставленных на козлы носилок, где лежал Фёдор.
– Что случилось? Получается, что мы… дома? – Ирина Ивановна извлекла свой браунинг, осмотрела. – Ого… не одну обойму я расстреляла, а десятка два, наверное. Если не три, судя по гари.
– Больше, – мельком взглянул подполковник. – Это, сударыня, вы сотни две патронов выпустили, не меньше. Я, кстати, тоже.
– От кого же мы отстреливались? – тихо проговорила Ирина Ивановна. – И где? И почему я ничего не помню?
– Я тоже не помню, – сообщил Петя Ниткин, хотя его никто ни о чём не спрашивал.
Костик только буркнул, что он, мол, как и все.
– Константин Сергеевич! – В вестибюль вбежал запыхавшийся Коссарт, в руках – винтовка. – Слава богу! Живы!.. И Ирина Ивановна!.. О! Федя, Солонов! Господи боже!..
– С ним всё хорошо, рана нетяжёлая. Как обстановка, Константин Фёдорович? Где остальная рота?
– Всё хорошо, Александр Дмитриевич всех вывел. Семёновцы подошли, бунтовщики бегут. Вам, я смотрю, Константин Сергеевич, тоже досталось? Китель прострелен!..
– Китель?.. – Две Мишени глянул на левый рукав. – Точно…
– И справа тоже!.. Воистину, уберёг Господь!..
– Воистину, – вздохнул Константин Сергеевич. – Ну, идёмте, капитан. А вы, Ирина Ивановна, – он обернулся, – мы должны ещё поговорить… обо всём.
– Вот что, господа кадеты, – одними губами сказала госпожа Шульц, обхватывая за плечи и Костю, и Петю так, что все они нагнулись к лежащему Фёдору. – Никому, ни одной живой душе обо всём, что с нами приключилось, – ни слова! Ни полслова, ни четверть слова! Даже на исповеди!.. Потому что, просочись хоть что-то, – не миновать нам скорбного дома до конца дней наших. Всё ясно?
– Ясно, Ирина Ивановна, – солидно ответил Петя. Костя Нифонтов помолчал, глядя в пол, потом нехотя выдавил:
– Ясно…
…Федя Солонов лежал в чистой госпитальной постели и смотрел в потолок. Рядом устроился верный Петя Ниткин и вслух, с выражением, читал другу «Двадцать лет спустя».
Плечо заживало, и заживало хорошо. Побывали у Феди и родители, и сёстры; и ещё – каждый день дядька-фельдфебель, улыбаясь в усы, приносил изящные конвертики от Лизаветы.
С Лизаветой и её семейством всё было хорошо, хотя страху они натерпелись. Погромщики накатились было на их дачу, сторож Михей немедля сбежал, однако сама Варвара Аполлоновна Корабельникова, не растерявшись, использовала по назначению «американскую автоматическую дробовую магазинку Браунинга», купленную при первой встрече Фёдора с Лизой. Нападавшие разбежались. Лиза клялась, что видела среди них Йоську Бешеного.
По всему корпусу стучали молотки и топоры, пахло свежей краской. Заштукатуривались следы пуль на стенах, вставлялись стёкла.
С мраморных и паркетных полов смыли кровь.
Где-то по окрестным кладбищам хоронили убитых бунтовщиков. Были погибшие и среди кадет, особенно старших возрастов.
Федя лежал и смотрел в потолок. И видел он не слегка пожелтевшую побелку, не едва наметившуюся тёмную трещинку в углу, а широкую Неву и Троицкий мост, прозванный «Кировским», и обтекаемые жёлто-синие трамваи, неспешно взбирающиеся по пологому его изгибу. Странные, непривычные автомоторы, трепещущие всюду красные флаги, будки с телефонами-автоматами, позвонить по которым стоило две копейки, заполненные народом улицы…
Да, Костьку Нифонтова можно было понять.
Петя остановился, поднял глаза от книги.
– Федь? Ты слушаешь?
– Думаю я, – честно ответил Фёдор. – Про… сам знаешь что.
Петя вздохнул, закрыл «Кракена».
– Я тоже думаю. И ещё думаю, где же мы были… ну, пока тут не оказались. Константин Сергеевич говорил – думал, браунинг свой никогда не отчистит. От кого-то мы знатно отстреливались…
