– Ну, Слон? Что теперь скажешь?
Фёдор вздохнул. И пошел.
Ну не мог же он уступить Льву!
Он даже не успел подумать, как они выберутся из корпуса без отпускных билетов, однако хитроумный Бобровский, как оказалось, давно уже имел потайную лазейку – на заднем дворе, где оставались какие-то древние сараи, невесть почему ещё не снесённые; в решётчатой ограде один из вертикальных прутьев был слегка отогнут – взрослому не пролезть, а кадету из младшего возраста – так даже очень.
– Теперь ходу! – прошипел Лева.
От корпуса до Приората – совсем недалеко. Федя обратил внимание, что от щели в ограде вела неплохо утоптанная тропа – небось и старшие возраста тоже каким-то образом исхитрялись воспользоваться лазейкой, чтобы срезать путь на станцию.
Так или иначе, до Приоратского дворца кадеты домчались лихой рысью. Фёдор уже горько раскаивался, что поддался, – а если они попадутся? Вот уж позор будет так позор!
– А теперь куда? – спросил он Бобровского, когда впереди замаячила красноватая крыша последнего убежища мальтийских рыцарей.
– Давай за мной и делай, как я!
Лев решительно постучался в двери. Те приоткрылись, явив не слишком довольную физиономию горничной.
– Епифана Мокеича надобно! – выпалил ей прямо в лицо Бобровский. – По делу, из корпуса, срочно!
Эх, позавидовал Фёдор, мне так тоже надо научиться. Врёт и не краснеет, и уверенно-то как!
Епифан оказался, что называется, прислугой за всё – лудильщик, паяльщик, слесарь.
– Если что-то надо починить – все к нему идут, – быстрым шёпотом объяснил Феде Бобровский.
– Это ты ему полтину дал?
– Ему, кому ж ещё-то… – И Лев вновь полез в карман.
– Ну, молодой барин, поспешайте уж. – Епифан быстро и ловко спрятал туго свёрнутую банкноту. – Не знаю, что делать станете и как отговариваться, а я вас знать не знаю и…
– И видеть нас не видели, – докончил Лев.
– И видеть не видел. А за Марьяну, что вам открыла, не извольте беспокоиться, она у меня баба с понятиями…
Фёдор даже не успел спросить «и куда теперь?», как этот самый Епифан – борода лопатой – вдруг дёрнул Лёвку за плечо:
– Тсс! Идёт ваш барин!
И точно – кадеты едва успели юркнуть за узкую дверь какой-то кладовки, как послышались тяжёлые шаги и хорошо знакомый голос Ильи Андреевича произнёс:
– Мокеич, любезнейший… распорядись насчёт погрузки. Пусть в корпус доставят.
– Не извольте беспокоиться, барин, исполним в самонаилучшем виде! Не впервой, чай!
– Вот, держи, любезный. Договоришься сам с возчиками.
– Премного благодарен, батюшка Илья Андреевич! А с возчиками разберусь, они меня знают, не забалуют!
– Ну и хорошо. – Чувствовалось, что Положинцев сильно устал. – Неможется мне что-то. Груз как привезут, пусть сгрузят, я скажу караульным, где именно…
– Так, барин, может, вам саночки-то, того, позвать? У нас это недолго! Свистну Егорку, мигом примчит!
– Ничего, любезный, ничего. Распорядись насчёт доставки. А я пешочком. Морозец, хорошо, люблю…
– Как угодно, барин, как угодно будет! Всё, как обсказали, сделаем!
– Ну, бывай здоров, Епифан Мокеич…
– И вам здоровьичка, барин!..
Хлопнула дверь.
– Вылезай, огольцы! – зашипел в щель Мокеич. – Вылезай да бегом дуйте обратно! Ты, молодой барин, смотри, лета твои малые, да дела тёмные!..
– Погоди… – начал было Лёвка, но тут за дверью, там, куда скрылся Положинцев, вдруг раздались выстрелы – один, и другой, и третий.
Фёдор рванулся было, но жёсткая мозолистая рука Мокеича мигом ухватила его за плечо.
– Ку-уда?! Спятил?!
Отпихнул Фёдора и резко распахнул дверь сам.
Шагах в десяти, на расчищенной от снега, утоптанной дорожке, что вела от Приоратского дворца через парк, косо рухнув в сугроб, застыла человеческая фигура. А вдали Фёдор заметил пару убегавших во весь дух человек, один заметно ниже и тоньше другого.
– Ах ты ж аспиды!.. – Мокеич нырнул куда-то в сторону, миг спустя появился с настоящей берданкой. – А ну, огольцы, бегите, бегите прочь! Марьяна! Афоня!.. Все сюды! Дохтура и полицию!..
Епифан резко дохнул в лица кадет неистребимым луковым запахом:
– А вы бегите! Бегите шибче! Ничего не видели, ничего не знаете! Иначе хлопот не оберёшься!..
Побледневший Лев быстро кивнул.
Фёдор же замер, словно прирос к полу.
Бежать? Как бежать? Когда Илья Андреевич ранен, лежит там, в снегу, а они…
– Бегите, кому сказано! – страшно зашипел на них Епифан. – Ему не поможете! Дохтур нужон! Я-то фершальское дело маленько знаю, ничего… Мы его не оставим, а вы бегите – себя погубите, ему не пособите!..
И Фёдор в растерянности и смятении дал Льву Бобровскому потащить себя за рукав шинели прочь, по неширокой тропке, в начинающие сгущаться зимние сумерки.
За их спинами зазвенели тревожные звонки: спешила введённая государевым указом после сентябрьских взрывов на вокзале «скорая помощь» – новенькие «руссо-балты» в специальном зимнем исполнении
[39], на полугусеничном шасси.
Епифан, Марьяна, ещё какие-то люди столпились меж тем над Ильей Андреевичем, Фёдор призамедлился – Лёвка зло дёрнул его за рукав:
– Скорее! Пока не заметили!..
Они бежали, и кадет Фёдор Солонов чувствовал себя последним мерзавцем. Сейчас ему даже хотелось, чтобы их схватили, чтобы раскрыли, потому что с каждым шагом нарастало его отчаяние и отвращение к самому себе.
…Однако на них никто не обратил внимания. Они незамеченными проскользнули через лазейку в решётке, шагом миновали двор – самое большое подозрение у начальства, как известно, вызывает невесть куда мчащийся кадет; никем не остановленные, прошли и главный вестибюль.
Фёдор не ощущал под собой ног, лицо пылало. Он брёл за Бобровским, ничего не видя вокруг; Лёвка чуть ли не силой впихнул Фёдора в их с Ниткиным келью.
Петя сидел за столом, под уютной жёлтой лампочкой, аккуратно выводя на белом конверте с эмблемой корпуса: «Mademoiselle Зинаидѣ Рябчиковой въ собственныя руки» и на Фёдора поглядел рассеянно:
– А, здорово…
– Здорово, – выдохнул Федя. Нет, нельзя, нельзя никому ничего говорить. Пете – тем более.
