Это противоречивое исследование вызвало столько споров в научных кругах, что их отголоски выплеснулись в прессу. Воспоминания об этих статьях, а отнюдь не дискуссия в группе по изучению Библии и позволили Билли убедительно обосновать свою просьбу.
— Вроде бы я что-то об этом читала, — кивнула Гретхен Норли.
— Разумеется, я каждый день молюсь за выздоровление Барбары.
— Разумеется.
— Но я пришел к выводу, что молитва станет более значимой, если будет сопровождаться жертвой.
— Жертвой, — задумчиво повторила Гретхен.
Он улыбнулся.
— Я говорю не о принесении в жертву ягненка.
— Ага. Что ж, уборщики это одобрят.
— Но молитва у постели страждущего никому не доставит неудобств.
— Кажется, я вас понимаю.
— Конечно же, молитва будет более значимой и эффективной, если человек ради нее чем-то жертвует, скажем, ночным сном.
— Об этом я как-то не думала.
— Мне бы хотелось время от времени сидеть рядом с нею всю ночь и молиться. Если это не поможет ей, то мне точно поможет.
Слушая себя, он думал, что слова его звучат так же лживо, как речи того телеевангелиста, которого застукали голым в компании шлюхи на заднем сиденье его лимузина после того, как он восхвалял с экрана воздержание от плотских утех.
Очевидно, Гретхен Норли слышала его иначе. Потому что глаза за очками в стальной оправе увлажнились.
Легкость, с какой ему удалось выдать ложь за правду, встревожила Билли. Когда лжец очень уж изощряется в искусстве обмана, он теряет способность распознавать правду и сам может клюнуть на ложь.
Он ожидал, что ему придется заплатить за то, что одурачил такую милую женщину, как Гретхен Норли, потому что все имело свою цену.
Глава 41
Билли шел главным коридором в западное крыло, где находилась комната Барбары, когда доктор Джордан Феррьер, ее лечащий врач, вышел из комнаты другого пациента. Они чуть не столкнулись.
— Билли!
— Добрый день, доктор Феррьер.
— Билли, Билли, Билли.
— Я чувствую, меня ждет лекция.
— Вы меня избегали.
— Старался, как мог.
Доктор Феррьер выглядел моложе своих сорока двух лет. Русоволосый, зеленоглазый, всегда улыбающийся, убежденный продавец смерти.
— Мы на многие недели опоздали с нашей полугодовой беседой.
— Полугодовые беседы — ваша идея. На эту тему я бы с радостью беседовал с вами раз в десятилетие.
— Пойдемте к Барбаре.
— Нет, — отрезал Билли. — В ее присутствии я говорить об этом не буду.
— Хорошо, — взяв Билли за руку, доктор Феррьер увлек его в комнату отдыха сотрудников интерната.
В этот момент она пустовала. Тишину нарушало только гудение автоматов по продаже закусок и напитков, готовых в любой момент снабдить медиков всякой всячиной с высоким содержанием калорий, жира и кофеина, хотя те прекрасно знали, как все это вредно.
Феррьер отодвинул пластмассовый стул от оранжевого пластмассового стола. Когда Билли не последовал его примеру, вздохнул, вернул стул на место, остался на ногах.
— Три недели тому назад я закончил оценку состояния Барбары.
— Я заканчиваю ее каждый день.
— Я вам не враг, Билли.
— В это время года трудно об этом судить.
Доктор Феррьер, трудолюбивый, умный, талантливый, вроде бы исходил из самых лучших побуждений. К сожалению, университет, где он учился, заразил его так называемой «утилитарной биоэтикой».
— Лучше она не становится, — доктор Феррьер перешел к делу.
— Она не становится хуже.
— Шансы на восстановление высшей когнитивной функции…
— Иногда она говорит, — прервал его Билли. — Вы знаете, что говорит.
— В ее словах есть хоть какой-то смысл? Она говорит что-то связное?
— Иногда.
— Приведите пример.
— Вот так, с ходу, не могу. Мне нужно свериться с моими записями.
У Феррьера были сострадательные глаза. И он умел ими пользоваться.
— Она была удивительной женщиной, Билли. Никто не сделал бы для нее больше, чем сделали вы. Но теперь для нее нет смысла жить.
— Для меня ее жизнь имеет очень даже большой смысл.
— Страдаете-то не вы. Она.
— Я не вижу, чтобы она страдала, — возразил Билли.
— Но мы не можем знать это наверняка, не так ли?
— Именно так.
Барбаре нравился Феррьер. Только по этой причине Билли не попросил заменить лечащего врача.
На каком-то глубоком уровне Барбара могла воспринимать происходящее вокруг нее. В этом случае она чувствовала бы себя в большей безопасности, зная, что ею занимается Феррьер, а не какой-то другой врач, которого она никогда не видела.
Иногда ирония — точильный круг, который затачивал чувство несправедливости Билли до острия бритвы.
Если бы Барбара знала, что Феррьер заражен биоэтикой, если бы знала, что он, по его разумению, обладает мудростью и правом решать, достоин ли жить младенец, родившийся с синдромом Дауна, или ребенок-инвалид, или лежащая в коме женщина, то могла бы поменять врача. Но она этого не знала.
— Она была такой энергичной, увлеченной женщиной, — гнул свое Феррьер. — Она не хотела бы влачить подобное существование из года в год.
— Она ничего не влачит, — ответил Билли. — Она не на дне моря. Плавает у поверхности. Совсем рядом с нами.
— Я понимаю вашу боль, Билли. Поверьте мне, понимаю. Но у вас нет медицинских знаний, необходимых для оценки ее состояния. Рядом с нами ее нет. И никогда не будет.
— Я вспомнил, что она сказала буквально вчера. «Я хочу знать, что оно говорит… море, что оно продолжает говорить».
Во взгляде Феррьера смешались жалость и раздражение.
— И это ваш пример связности?
— Первое правило — не навреди, — ответил Билли.
— Вред наносится другим пациентам, когда мы тратим наши ограниченные ресурсы на безнадежных больных.
— Она не безнадежная. Иногда смеется. Она совсем рядом, и ресурсов у нее предостаточно.
— Эти ресурсы могут принести много пользы, если использовать их более эффективно.
— Мне деньги не нужны.
— Я знаю. Вы не потратите на себя и цента из ее денег. Но вы могли бы направить эти ресурсы людям, у которых больше шансов на выздоровление, чем у нее, людям, помогать которым более целесообразно.
